Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922–1939. Факты — домыслы — «параши». Обзор воспоминаний соловчан соловчанами. - михаил Розанов

«Начальником Савватьевского отделения был чекист Кучма. Возвращаясь по ночам из кремля зело пьяным, он с дежурным и лагерным старостой Основой отправлялся проверять женбарак. Шли они полюбоваться на спящих женщин, главным образом каэрок. Будили их, садились к ним на кровати… Просыпались все девицы легкого поведения, собирались полуголые вокруг начальства и начинались мелко-скабрезные разговоры…»

Самых отчаянных проституток, протестовавших против беззаконных арестов, лагерного режима, неработавших и, вдобавок, распространявших венерические болезни, из женского корпуса перегнали на Анзер и заперли в каком-то амбаре или складе, посадив их на штрафной паек. Ширяев (стр. 344, 345), побывавший у них осенью 1924 г., по его словам — воспитателем, передает такие жуткие подробности о положении этих исчадий, что с трудом верится. Правда, забирали таких в столицах без всяких формальностей с квартир и улиц, «без веш-шей», а на Соловках тогда никого ничем не прикрывали, разве что из жалости — мешком. Приезжали на остров так: сверху манто, под ним — голо. Протестуя, они и на Кемперпункте в 1924 году ничего лучшего не придумали (см. Мальсагова, стр. 133), как скопом итти в баню через лагерь, в чем мать родила. С годами-то, знаем, гепеушники и НКВДисты укротили и сократили эту «половую вольницу»: одних вогнали в могилы, других взнуздали, смирили и выпустили гнуть спину на красной барщине.

Вот вперемешку с ними и жили на Соловках каэрки. Не все, понятно, а наименее удачливые, если это слово тут подходит. К «удачливым» я отношу тех, кому по лагерной мерке довелось сносно отбывать срок: тех, кто оказался пристроенным в театре, в СОК, е, в лазарете, в конторах, в семьях военного начальства гувернантками, поварихами, учительницами детей, а таких было не мало. Они жили обычно в комнатах второго этажа, так сказать, своим мирком. Остальные каэрки, в большинстве из крестьянок и менее удачливых и более строптивых и гордых интеллигенток, дышали одним с проститутками и воровками воздухом, насыщенным матом, скабрезностями и гамом. У Зайцева им отведена отдельная глава КОШМАР ДЛЯ КАЭРОК (стр. 109–116), из которой и приведем сейчас выдержки, сохраняя его особый стиль изложения:

«На Соловках содержалось также несколько супружеских пар, большей частью из военной среды. Им разрешались свидания на один час раз в месяц при дежурной комнате. Часто мужья возвращались со свидания с омраченными лицами, наслышавшись от жен, в каких условиях им приходится жить в обществе проституток, не дающих им покоя ни днем, ни ночью… Иногда несколько веселых и ярых девиц принимаются избивать протестующую ненавистную „аристократку“ или „буржуйку“, возмутившуюся их бесчинствами… Все эти гулящие девицы заражены венерическими болезнями… а приходится есть вместе с ними из общих бачков… Всех невзгод от совместного житья не перечислишь… После укладки спать, выявляются сладострастные нимфоманки из среды веселых дам — а их в женбараке больше половины — и попарно начинают выполнять приемы однополой любовной связи… Вообразите состояние духа в эти часы у интеллигентных арестанток, особенно пожилых и солидных… Такие факты повторяются довольно часто… Нередко нам на поверках объявляли приказы, в которых были такие параграфы: „Заключенные Таисия П. и Пелагея Т. арестуются на 14 суток за однополую любовную связь“. Это уж такие постоянные сладострастные нимфоманки, что своим поведением извели всю камеру, которая и довела до сведения администрации».

Годом, может двумя годами позже, Андреев (стр. 80) как бы подтверждает рассказ Зайцева о лесбиянках, приводя такой эпизод:

«…В этой камере (в женбараке) жили: огненно-рыжая Клара Ридель, Алиса Кротова, бывшая любовница бывшего японского посланника и Римма Протасова, та самая Протасова, которая в Соловках… основала орден любви, некогда процветавший на одном из островов Эгейского моря.[44] Орден просуществовал недолго: о нем тотчас же узнало начальство, и на Протасову было начато следственное дело. Начальник санчасти (Тогда им была вольная М. В. Фельдман, жена члена коллегии ОГПУ, по Ширяеву — см. стр. 285 — „Коммунистка, атеистка, страстная, нераскаянная Магдалина“, о которой память, как о доброй начальнице, дошла и до нас, соловчан тридцатых годов). Фельдман, получив дело для врачебного заключения, наложила на нем краткую, но сильную резолюцию: „Против природы не попрешь“. Дело было прекращено».

Ни строгости начальства, ни ретивость всяких Райв не могли искоренить лагерных амуров. Они только опошляли «амурство» и совершенствовали его хитрость и ловкость. Соловчанок, согрешивших против запрета любви или проще сказать, половых потребностей, в обычном порядке переселяли в женский штрафной лагерек на Заяцком острове. Там над ними сперва начальствовал некий Гусин, якобы видный деятель крымской ЧК при Бела Куне (Клингер, стр. 190), а после, с 1926 года — семидесятилетний еврей, бухгалтер ЧК Маргулис (Ширяев, стр. 15). Вместе с неоплодотворенными грешницами попадали туда и забеременевшие. Режим на Зайчиках был строгий, мужчин — шаром покати, паек — штрафной, место голое, весь островок с часовенкой, как на ладони. Оттого забеременевшие, оставшиеся в бараке, но не пойманные, скрывали свое состояние до самого последнего дня. И когда уже некуда было деваться, почти на сносях — они «объявлялись», т. е. признавались в беременности. Таких из женбарака отправляли не на Зайчики, а на Анзер. Там, на Голгофе, они рожали и выкармливали грудью младенцев-соловчан «в сравнительно сносных условиях на легких работах», жили в главном корпусе и получали статус «мамок» (Ширяев, стр. 344).

Куда более мрачными красками рисует положение «мамок» Клингер (стр. 190):

«Безнаказанно насилуя каэрок и уголовниц, заражая их и делая матерями, чекисты свою вину возлагают на подневольных арестанток. Сейчас же после родов младенцев отнимают у матерей, а их отправляют на Зайчики, где не лучше, чем на Секирке. Там над ними глумится чекист из Крыма Гусин, доводя их до сумасшествия и самоубийств».

О судьбе младенцев Клингер упустил рассказать. Но вот еще более чудовищные вести про 1927–1929 годы преподносит читателям сам уполномоченный ИСО Киселев (стр. 98, 99):

«Я видел на Анзере на Голгофе 350 „мамок“, все в грязных мешках из-под картофеля с дырами для головы и рук и в лаптях на босую ногу. Младенцы получают литр молока в неделю, „мамки“ — 300 гр. хлеба и два раза в день грязную воду, в которой варилось пшено. В отчаянии, многие „мамки“ убивают своих детей и выбрасывают их в лес или в уборную, а сами кончают жизнь самоубийством. За детоубийство их ссылают на Зайчики на один год, но, обычно, через месяц отсылают на штрафные работы, чтобы не сидели без дела». Спрашивается, сколько недель на таком питании «в холодной огромной церкви с одной плитой, лежа на еловых ветках» могут прожить «мамки» и дети? Ведь этих детей, когда они подрастали, отвозили в детдома. Оттуда еще через несколько лет часть их отбиралась в специальные интернаты ГПУ-НКВД, где из них готовили смену таким Киселевым. Он-то знал об этом! Не в подъем врет человек! Вообще, об условиях жизни оштрафованных соловчанок каждый летописец передает, сообразуясь со своим образом мышления, и получается — «Кто в лес, кто по дрова».

Не берусь судить, насколько через край припугнул в этой области Клингер. Об этом можно лишь догадываться, припомнив приведенную выше выписку из Ширяева. Зиму 1931-32 года я работал табельщиком на кирпичном заводе в двух километрах от кремля. Весною по дороге оттуда в леспромхоз я часто встречал на прогулке этих «мамок» с их детворой в возрасте от нескольких месяцев до 2–3 лет. Одеты они были в приличные лагерные юбки и телогрейки и выглядывали отнюдь не так, как описывали Киселев и Клингер. Но кто особенно тронул мое черствеющее сердце, так это незаконные, но фактические отцы сих «цветов жизни». Бог весть, как они узнавали свое семя, но так было отрадно видеть «папаш», в большинстве из солидных уголовников, когда они из карманов наделяли карамельками своих чад, заботливо перегораживали канавку, устраивая на ней водяные мельницы или пуская по ручью бумажные лодочки. А лагерные жены их стояли рядышком, и по лицам видно было, что они тоже радовались такому доказательству верности лагерным узам. Если мамам не хватало чего-либо из съестного или одежды, «папаши», уверен, не преминули бы забраться в склады и ларьки лагеря, а еще безопасней — в чемоданы интеллигентных фрайеров и нэпманов. Отцов — чекистов в эти часы я тут, на дороге, что-то не встречал. И вообще, «мамок» гуляло не так много, может тридцать, не больше сорока. А 350 «мамок» на Анзере, насчитанных Киселевым, могло бы быть только в том случае, если бы поголовно все соловчанки, кроме пожилых и бесплодных, решили рожать вперегонки…