Нужные вещи - Кинг Стивен

И она двинулась дальше. Нет, они двинулись дальше. Полли сменила множество работ — в основном это была черная работа, — пока не остановилась в Сан-Франциско, куда, по-видимому, и собиралась с самого начала. В начале лета 1971-го Сан-Франциско представлял собой эдакое хипповское Средиземье, холмистый муравейник, кишащий всякими чудаками, рокерами, кришнаитами, хиппи и музыкальными группами с названиями вроде «Китовый виноград» или «Лифты тринадцатого этажа».

Согласно песне Скотта Маккензи про Сан-Франциско, которая была популярна как раз в те годы, лето там должно быть порой любви. Полли Чалмерс, которая даже тогда не имела ничего общего с хиппи, как-то эту пору любви пропустила. В здании, где они жили с Келтоном, было полно всякой шпаны, которая носила на шее символ мира, пацифик, и в дополнение — финку в ботинке. Самыми частыми гостями в этой среде бывали судебные исполнители, репортеры и полицейские. Тогда полицейских не называли в лицо свиньями; полицейские тоже пропустили сезон любви и были по этому поводу очень злыми.

Полли подала заявление на получение пособия, но оказалось, что она недостаточно долго жила в Калифорнии, чтобы иметь на него право. Может быть, сейчас законы изменились, но в 1971 году матерям-одиночкам в Сан-Франциско было так же трудно, как и в любом другом городе. Она подала заявку в Фонд помощи нуждающимся детям и надеялась, что из этого выйдет какой-то толк. Келтон никогда не голодал, но сама она питалась лишь духом святым. Худющая молодая женщина, всегда голодная, всегда напуганная — женщина, в которой, наверное, очень немногие из бывших знакомых признали бы теперь прежнюю Полли Чалмерс. Ее воспоминания о тех трех годах, проведенных на Западном побережье, — воспоминания, хранящиеся на задворках памяти, как старая одежда на чердаке, — были искаженными и перекошенными, как обрывки кошмара.

Не в этом ли основная причина, почему ей не хотелось рассказывать Алану об этих годах? Может, ей просто не хочется ворошить этот ужас? Она не одна пережила все кошмарные последствия своей гордости, упрямого нежелания попросить о помощи, извращенного лицемерия тех лет, провозглашавших триумф свободной любви, одновременно вышвыривая незамужних женщин с детьми за борт нормального общества; с ней был Келтон, который тоже страдал. Келтон был ее талисманом, ее заложником Фортуны, пока она ожесточенно пробиралась сквозь тернии своего дурацкого крестового похода.

Самое ужасное, что ситуация начала медленно исправляться. Весной 1972-го она наконец-то добилась помощи штата, на следующий месяц ей обещали первый чек фонда, и она уже планировала перебраться куда-нибудь в другое место — подальше от этого гадючника.

Звонок застал ее в забегаловке, в которой она работала, и потом в ее снах Норвилл — поваренок, в те дни постоянно пытавшийся залезть ей в трусы, — раз за разом поворачивался к ней, протягивая телефонную трубку: Полли, это полиция. Они хотят с тобой поговорить. Полли, это полиция. Они хотят с тобой поговорить.

Они действительно хотели с ней поговорить, потому что вытащили с задымленного третьего этажа тела молодой женщины и маленького ребенка, обгоревшие до неузнаваемости. Кем был ребенок, они уже знали; если бы Полли не было на работе, они бы узнали и кто девушка.

Через три месяца после гибели Келтона она снова пошла работать. Одиночество довело ее до полусумасшествия, оно было настолько глубоким и полным, что она даже не осознавала, как сильно страдает. В конце концов она написала домой, сообщив отцу и матери только то, что она в Сан-Франциско, родила мальчика и мальчика с ней больше нет. Подробностей она не выдала бы и под пытками. Возвращаться домой она не собиралась — по крайней мере по собственной воле, — но начала понимать, что, если не восстановить хоть каких-то связей с прошлым, что-то важное у нее внутри начнет медленно отмирать, дюйм за дюймом, как могучее дерево начинает засыхать с отдельных веток, если его надолго лишить воды.

Мать сразу ответила ей, упрашивая вернуться в Касл-Рок… вернуться домой. Она вложила в письмо чек на семьсот долларов. В квартире, где жила Полли после смерти Келтона, было довольно жарко, и она прервала процесс упаковки своего багажа, чтобы выпить воды. В этот момент она вдруг поняла, что она едет домой просто потому, что ее об этом просила — почти умоляла — мать. Она как-то об этом не думала, что в общем-то было большой ошибкой. Но ведь именно ее гордость и нежелание сесть и подумать — а вовсе не жалкий шпенек Дюка Шиэна — ввергли ее во все эти передряги.

Итак, она села на свою узкую одинокую кровать и стала думать. Она думала долго и мучительно. В итоге она порвала чек и написала письмо матери. Письмо было не больше страницы, но чтобы написать его правильно, у нее ушло около четырех часов.

Я хочу вернуться или хотя бы попробовать, но не хочу, чтобы, когда я вернусь, мы стали откапывать старые кости и пытаться их грызть, — писала она. — Я не знаю, возможно ли то, чего я на самом деле хочу: начать новую жизнь на старом месте, — но хочу попытаться. И у меня есть идея: давай какое-то время просто переписываться. Ты и я, я и папа. Я заметила, что на бумаге злиться и обижаться труднее, так что давайте пока так.

Таким образом они переписывались почти полгода, и однажды, в январе 1973-го, мистер и миссис Чалмерс показались на пороге ее квартиры с чемоданами в руках. Они сказали, что поселились в отеле «Марк Хопкинс» и без нее в Касл-Рок не вернутся.

Полли смотрела на них, ощущая целую гамму переживаний: злость за их властное отношение, унылую радость от такой милой и наивной властности, страх услышать вопрос, которого она так тщательно избегала в своих письмах и от которого теперь трудно будет уйти.

Она пообещала поужинать с ними, не более — с другим решением придется пока подождать. Отец сказал, что номер в отеле они сняли всего на одну ночь. Она посоветовала позвонить туда и продлить бронь.

Перед тем как принять окончательное решение, она хотела поговорить с ними как можно дольше — прощупать то, чего она не сумела понять из писем. Но этот вечер оказался единственным, который они провели вместе. Это был последний вечер, когда она видела своего отца здоровым и сильным, и большую часть вечера он ее просто бесил.

Старые аргументы, которых так легко избежать в письмах, проявились еще во время предобеденного бокала вина. Сначала это были редкие бенгальские огни, но по мере того как отец продолжал пить, они превратились в неконтролируемый шквал огня. Он высек искру, сказав, что они оба знают, что Полли поняла свои ошибки и пора зарыть в землю топор войны. Миссис Чалмерс раздула огонь, перейдя на свой прежний спокойный, ласково-урезонивающий тон: «Где твой ребенок, милая? Уж это-то ты нам скажешь? Наверное, ты отдала его куда-то в приют?»

Полли знала эти голоса; знала, что они означают. Голос отца говорил о том, что он хочет восстановить контроль над ситуацией: во что бы то ни стало восстановить контроль. Голос матери свидетельствовал о том, что она проявляет любовь и заботу единственным известным ей способом: требуя информации. Оба голоса, такие знакомые, такие любимые и презираемые, разожгли в ней прежнюю дикую злость.

Они ушли из ресторана, не доев даже первое блюдо, и на следующий день мистер и миссис Чалмерс улетели домой. Одни.

После трехмесячного перерыва переписка нерешительно возобновилась. Первой написала мать — извинялась за тот неудачный вечер. Все «пожалуйста, приезжай» были опущены. Это удивило Полли… и немного встревожило. Ей показалось, что мать окончательно от нее отказывается. В данных обстоятельствах это было глупо и попахивало жалостью к себе, что, впрочем, ничего не меняло.

Думаю, ты сама знаешь, как тебе лучше, — писала мать. — Нам с отцом это трудно принять, потому что для нас ты все еще маленькая девочка. Мне кажется, его испугало, что ты стала такой красивой и такой взрослой. И не надо его винить за его поведение. Он тогда плохо себя чувствовал, снова желудок пошаливал. Врачи говорят, что это желчный пузырь и что как только он согласится его удалить, все будет в порядке, но я все равно за него волнуюсь.