Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

на вопрос и называя реального автора вступительной статьи, подписанной именем Каменева (сам Я. Е. помогал Каменеву писать статьи и примечания к «Былому и думам» в трехтомном издании Academia, а затем всю жизнь занимался Герценом[119]). Невских, удалось установить, было два, оба пали жертвами репрессий, однако Эльсберга уже не было в живых, чтобы уточнить, скрывалась ли за выпуском «Государя» политическая интрига.

Кому удастся отыскать книгу нетронутой, тот, я думаю, в предисловии прочтёт, что эта книга – картина борьбы за власть. Предисловие, подписанное именем Каменева, начинается с наводящего вопроса о том, «кому удалось захватить [советскую] власть». В конце предисловия перечисляются авторитеты, раскрывшие природу всякой власти, первым из раскрывших назван, понятно, Маркс, последним в списке, как практический итог, стоит Сталин. Хорошо бы на контртитуле проверить (я читал текст на Интернете), когда была книга подписана в печать, ведь в том же году, в феврале, «Правда» оповестила о ходе Партийного Съезда, на котором под гром аплодисментов раздавались крики «Да здравствует Сталин!»

Нынешние упреки власти, закрывшей издательство Academia, делаются либо наивными, либо нечестными людьми, называющими самих себя знатоками книжного дела. Знатоки знают: пустили под нож тираж «Бесов» Достоевского, но не знают или делают вид, будто не знают, что дело не в «Бесах», а в тех, кто изданием «Бесов» и сочинений Макиавелли хотел подразнить взявших верх. Но разве среди дразнивших не было Нечаевых и Верховенских, таких же, как и те, которые прикрывали? А думать, будто взявшие верх испугались «Бесов», значит не понимать триумфаторов.

Достоевский злободневнее всех злободневных. В мое время держали его под подозрением, вооружившись перетолкованными словами Ленина, Ильич будто бы назвал Достоевского «скверным». Надо же опуститься до такой фальсификации! Ленин имел в виду скверное подражание скверному у самого Достоевского. Разве такого нет?

Надо бы выяснить, кто внедрял боязнь «Бесов» и распространял страх перед Достоевским, какие и кому из идей Достоевского представлялись опасными. Лермонтовскими стихами на смерть Пушкина оказались возмущены и взбудоражены стоявшие у трона, а не тот, кто сидел на троне.

«Можно ли противостоять легенде? Легенда привлекательнее правды. Люди нам лгут, и мы их слушаем. Зачем противиться и мучить себя видом незаживших ран? Мы сами невольно начинаем лгать. Сначала лжём, чтобы не обидеть и не раздражить тех, кто ждёт от нас ответов на вопросы, затем продолжаем лгать, чтобы не удручать самих себя. И наступает момент, когда мы уже не знаем, что же мы знаем. Легенда торжествует победу над нами».

Жюль Ромен. «Люди доброй воли» (1939).

«Какая счастливая жизнь!» – читаю в своём дневнике школьных лет. Написано в то время, когда у деда-космополита «зарезана» диссертация, потерявший политическую бдительность и отовсюду исключённый отец, как «негр», переводит за других – его не печатают, мать-художница, оставшаяся без диплома, выполняет работы малярные, под нашими окнами маячат фигуры в черных пальто, на лестничной площадке нищий, с разметавшимися волосами старик играет «Тоску по родине», хорошо играет, за душу берет, но, видно, кроме лестницы, другой площадки подыскать не мог. Тогда же сделавший старика персонажем писатель Андрей Платонов в пяти минутах ходьбы от нас умирал в матрацной могиле и в литературе не существовал. Но меня теневая сторона времени, хотя я слышал о ней, не касалась психофизически. Возрастной оптимизм!

Этим парадоксом я делился с моей женой, она, чье раннее детство прошло в нацистском трудовом лагере, вспоминает то время, несмотря на страх и голод, как полосу особой доброты: маленькую девочку все окружающие, родные и соотечественники, по возможности, берегли, и такого благорасположения в отношении к себе она больше никогда не видала, а в жизни главное – сила переживаний («Шильонский узник» Байрона).

Когда кончилась война, её семье после освобождения из лагеря предлагали ехать в Австралию, они же поехали на родину, на границе должны были их перегрузить из австрийского товарного состава в другой, чтобы отправить в лагерь отечественный, но семью с четырьмя детьми пожалели пограничники, отпустили, правда, без документов, патриоты пересекли границу отечества как бы не существующими.

Добрались до Москвы, старуха, мать семейства, не чаявшая увидеть их живыми, свалилась без чувств, родственники, рискуя собственной свободой, их спрятали, а они, предатели родины, до конца режима ждали наказания. Поэтому моя жена подумала, что я ошибся, вспоминая довоенный вой сирены черного ворона, они всей семьей и без сирены вздрагивали, если похожий на милицейскую машину фургон видели недалеко от их парадного. Тещу по ночам мучили кошмары.

Страшнее криков матери во сне

я с той поры не слышал и не знаю.

Написал стихи младший сын, Михаил, по душе поэт. Все-таки на него, работавшего в «Комсомолке», донес человек доброй воли, друг-сотрудник, с которым Мишка был неосторожно откровенен, и карьера международника оказалась загублена.

Когда моей жене предстоял первый выезд, она сама на себя донесла, обратилась в Иностранный Отдел: что писать? Ей было сказано: «Вы являлись ребенком, сознавать не могли. Пишите в плену не находилась». «Власти не пустили», – так сейчас обычно говорят. Нет, на кого попадешь!

Осознавалось ли противоречие между тем, что я слышал дома и что мы слышали в школе? К двойственному душевному состоянию и привыкать не надо было, с этим родились и выросли, воспринималось, как нечто тебе присущее, носили, по выражению Оскара Уайльда, словно собственный пиджак. Слышал я и оставался невосприимчив к тому, что слышал от старших, хотя доверял им. Разоблачительные речи на меня не действовали, как в раннем детстве оставался глух к требованиям не лазать по крышам. В школу, наслушавшись дома критических речей, шел и вместе со всеми, без задней мысли, кричал «Ура!». У меня и эксцесс просталинского славословия случился. Проходили мы по химии доменный процесс, задали нам сделать сообщение о том, как варят сталь, в химии был я слаб и к своему сочинению «приварил» отрывок из Барбюса о связи имени Сталин и слова сталь. У нас дома была эта книга, я притащил её в школу и на уроке зачитал с полстраницы. Пока читал, меня мучило выражение на лице химички. Она моей декламацией была то ли возмущена, то ли напугана. Оказывается, книга считалась изъятой, химичке это, очевидно, было известно, а я узнал лишь в годы референтуры, получив доступ в спецхран.

Мы с ранних лет жили в состоянии само собой разумеющегося оруэллианского двоедушия, осознавать которое начинали лишь с возрастом. В чем отличие от универсального лицемерия, без которого люди не живут нигде? На Западе неназывание вещей своими именами –