Емельян Пугачев. Книга 2 - Вячеслав Шишков

Емельян Иваныч всему этому был много рад и начал изыскивать способы к дальнейшему развитию своей артиллерии. Он направлял в разные стороны указы, или, как их называли в Петербурге, «прельстительные письма».

Засылал на места и своих людей. Как-то он приказал разыскать и доставить к нему Хлопушу-Соколова.

Огромный, слегка подвыпивший Хлопуша, в новых валенках, черненном нагольном полушубке, перехваченном красным кушаком, подойдя к дому Пугачёва, полез было на крыльцо, но его остановил караул:

— Куда прешь! Ослеп, что ли?..

— К самому требуют. Шигаев прибегал за мной с час тому назад.

— Эй, Маслюк! Давай во дворец к дежурному! Безносый-де просится.

Заскрипели ступеньки, запела скрипучую песню дверь, через минуту Маслюк крикнул сверху:

— Пущай идёт!

Хлопуша только головой крутнул на новые порядки, выругался про себя, сказал: «Оказия» — и грузно пошагал наверх.

Его провели в боковую горницу. На окошках цветы, посреди пола, в кадке, большое заморское деревцо с разлапистыми листьями, над ним, у потолка, русский чиж в клетке.

Царь играл у окна с Шигаевым в шашки. На крутом плече Пугачёва, перебирая лапками и задрав хвост, ужимался, мурлыкал, терся головой о волосатую царскую щеку белый котенок.

— А-а, Хлопуша! — произнес Пугачёв и «съел» у зазевавшегося Шигаева «дамку». — Сыт ли, здоров ли?

— Благодарим покорно, покудов сыт и в добром здравии… чего и вашей милости желаем.

— О моей милости не пекись, за мое здоровье попы во всех церквах, снизу доверху, бога просят.

Хлопуша умолк. Волосы у каторжника гладко причесаны, борода аккуратно подстрижена, взгляд диковатых белесых глаз вдумчивый, через искалеченный нос — чистая, поперек лица, повязка.

— А я ведь думал, Хлопуша, что ты все у меня повысмотришь да и к Рейнсдорпу обратно, — продолжал Пугачёв, прищуривая правый глаз на шашки.

— Пошто мне бегать, — прогнусил Хлопуша. — Ходил однова тайком к своей бабе с робенчишком, да вот, сам видишь, опять с тобой…

— Ну, и на том спасибо. Коль ты со мной, стало — и я с тобой… Три шашечки зеваешь, Максим Григорьич. Все три, брат! — Пугачёв с резким стуком перекрыл у Шигаева шашки, затем искоса, сбоку, взглянул на Хлопушу и спросил:

— Ну как там, у Рейнсдорпа, порядки-то каковы, народ-то что гуторит?

— А что народ? Народу положено губернаторишку костить. Да и поделом.

Ни тебе фуража для скотины, ни тебе пропитанья для жителей на запас. А как ты его нынче кругом запер, ему теперича ни вздохнуть, ни охнуть!

Пугачёв скосил в улыбке рот, но вслед за тем ойкнул и сбросил с плеча котенка: в припадке нежности зверюшка запустил когти ему в шею. Котенок встряхнулся, подбежал к Хлопуше и принялся тереться мордой о его валеный сапог. Верзила нагнулся и огромной горстью взял котенка к себе на грудь.

— В шашках зевака ты отменный, Максим Григорьич, — снова обратился Пугачёв к Шигаеву, — смотри, не прозевай, друг, сена в стену.

— Да уж прозевали, батюшка Петр Федорыч, прозевали, — потупился Шигаев и виновато замигал.

— Как так, прозевали? — воскликнул Пугачёв. — Шутишь ты?

За Шигаева откликнулся Хлопуша:

— Сей ночи сотни четыре городских подвод на степу были, большую уйму сена в город ухитили, да, поди, не менее подвод в лес по дрова губернатором отряжено.

— Прозевали, ваше величество, прозевали, — подавленно твердил Шигаев, встряхивая надвое расчесанной бородою.

Пугачёв опрокинул на пол шашечницу, круто поднялся из-за стола, закинул руки за спину, принялся взад-вперед вышагивать.

— А где же наши разъезды были, где секреты? Спали, что ли? Ни порядку, ни строгости у нас, Максим Григорьич!

— Нету, нету, батюшка, — с горечью в голосе согласился Шигаев. — Ни сего, ни оного.

— Повесить! — гаркнул Пугачёв, остановившись возле Хлопуши. Тот сбросил с рук котенка и попятился.

— Кого, батюшка? — покорно вопросил Шигаев.

— А кто на карауле сей ночи в степу спал, вот кого!.. Выбрать одного да для ради острастки и вздернуть… Под барабанный бой! И чтобы всех собрать, чтобы принародно!

Вошедший Падуров, поклонясь Пугачёву, с минуту наблюдал за ним, затем на цыпочках подошел к Шигаеву, остановился позади него, шепнул ему на ухо:

«Встань — видишь, государь на ногах». Шигаев торопливо поднялся.

Падуров, взяв стул за спинку, произнес:

— Разрешите, ваше величество…

Пугачёв сердито уставился на него глазами.

— Чего разрешить-то? Уж не опять ли жениться задумал?

— Разрешите сесть, ваше величество, — и молодцеватые усы Падурова дрогнули от улыбки.

— А! — воскликнул Пугачёв. — Садись, садись… И ты, Шигаев.

У Хлопуши пот проступил на лбу. Уж если этот Падуров, заседавший от казачества у самой царицы на большом всенародном совете, так держится тут, даже величеством Пугача величает, то… чем черт не шутит: вдруг и впрямь он не Пугач, а царь взаправдашний!

— Я полагал бы, государь, — говорил между тем Падуров, — когда нашей силы скопится поболе, учредить у нас Военную коллегию.

— На манер той, где Захар Чернышев сидит? — живо откликнулся Пугачёв.

— Вот! И чтоб всякий из начальников ваших был к чему-нибудь определен.

— Ништо, ништо… Гарно! — сказал Пугачёв. — Поставим и мы графа Чернышева.

— Ваше величество, — робко ввязался Шигаев. — Хлопушу-то отпустили бы, чего ему тут тереться? Ведь он любопытник наторелый.

С обидой взглянув на Шигаева, Хлопуша обратился к Пугачёву:

— Я могу и уйтить, ежели меня на подозрении держите…

— Ан вон и нет, мой друг, — возразил Пугачёв, подсобляя Шигаеву ногой сгребать на полу рассыпанные шашки. — Ежели б я подозрение имел, так уж, верь мне, Соколов, давно бы тебя черви грызли… У меня к тебе государственное поручение примыслено. Ну, таперь подь к печке и сядь. Да хорошень прислушайся, что скажу.

Услыхав слова «государственное поручение», Хлопуша разинул волосатый рот и попятился к печке. «А ей-богу, царь! Либо ловко прикидывается», — сказал он себе.

— Бывал ли ты когда нито в Авзяно-Петровском дворянина Демидова заводе? — спросил его Пугачёв.

— Не доводилось, — молвил Хлопуша, усаживаясь на указанном ему месте.

— Так вот что, Хлопуша-Соколов… Приказываю тебе моим царским именем: возьми-ка ты в провожатые себе крестьянина Иванова Митрия, что явился перед наши царевы очи с того завода, да еще прихвати доброконных казаков пяток и поезжай немедля со господом в оный завод. Путь не близкий — не мене как триста верст, а то и с гаком… И толкуй там моим вышним именем… Слышишь? Царским моим именем! — поднял голос Пугачёв и сурово покосился на Хлопушу.

Того словно ветром вскинуло.

— Слышу, надежа-государь, — откликнулся он стоя.

— Так вот, объяви работным людям мой писанный указ. Да разузнай, не можно ли промежду них сыскать мастера — мортиры лить? А ежели это дело у них налажено ране было, пущай того дела не прекращают. Нам мортиры во как надобны! — и Пугачёв провел ребром руки у себя по горлу. — Понял, Соколов?

— Понял, — начал Хлопуша, — понял…

— …ваше величество, — подсказал ему Падуров.

Хлопуша тихонько взглянул на Падурова и гнусаво промычал что-то в тряпицу, но Пугачёв махнул рукой:

— Иди, Соколов, сготовляй себя в поход.

Проводив Хлопушу, а вслед за ним и Шигаева, Пугачёв сказал Падурову:

— Вот что, Тимофей Иванович, уж ты не больно-то церемонии у меня заводи. Я твое усердие понимаю и благодарствую, конечно. Только ведай: порядки нам положены не барские, не дворцовые, а какие есть — казацкие.

Давай-ка, брат, как нито попроще.

— О дисциплине пекусь, государь.

— Гарно, гарно, о дисциплине пекись — без нее ни страху, ни порядку.

Только уж когда мы со своими ближними — можно, пожалуй, и не столь истово.

Эх, Тимофей Иваныч, жалко мне сержанта Николаева, — неожиданно перевел он разговор. — Шибко, признаться, к людям я привыкаю. Похоже, и ты из таких?

— Из таких, ваше величество.

— А из таких, так слухай. Замотался я, веришь ли, с этой барынькой Харловой! Намеднись я ей слово, она мне десять, да как завопит, да как затопочет об пол пятками… Ну да ведь и я горяч. В горячке я себя не помню… В горячке я и за нагайку могу!

— Харлову? Нагайкой? — отступил на шаг Падуров и так взглянул на Пугачёва, будто увидал за его плечами нечто жуткое, затем, брезгливо дергая усами, пробубнил потупясь:

— Не дело, не дело, государь…

— То-то и есть, что не дело, — проговорил Пугачёв раздумчиво:

— Об этом самом и я помышляю… Одно, выходит, беспокойство! Истинно, говорится: как волчицу ни корми, она все в лес норовит.

— Да ведь и другой сказ есть, ваше величество, сами, небось, слышали: насильно мил не будешь, — угрюмо сказал Падуров. — Как же теперь быть-то, государь? Негоже ведь нам не токмо что человека, а и тварь бессловесную зря терзать…

Пугачёв помолчал.

— А знаешь что, Падуров? — внезапно оживился он. — Бери-ка ты цацу эту себе! Ась?