Донос мертвеца - Александр Прозоров

— Зачем лгать, коли утварь в руке держишь, — Настя повернула голову к извлеченному на свет красному свертку. — Скарб про смертного многое открыть может.

— Ну, и? — Картышев помялся, держа платье в протянутой руке, потом прошел в центр комнаты, и положил его на стол. Настя, чуть склонив набок голову, скользнула следом, протянула руку, прикоснулась кончиками пальцев к ткани, тихо улыбнулась:

— Жива она, струится жизнь еще, чувствую.

— И где?

— Незнамо мне… — платье приковывало ее внимание, как севшая на ветку птица заставляем впиться в себя взглядом отдыхающую в траве куницу. — Но жива. Мечется душа ее в крепких когтях, вырваться не может, о себе весточку подать.

— Хоть далеко она? Близко? Может, работорговцы увезли?

— Страха в ней нет, боли в ней нет, страсти в ней нет. Мертва душа родичи твоей, смертный, но сама она жива. Оттого и душа возродиться может… А князь, стало быть, поверил мне? Остановил темные силы?

— Разбили мы их, — вместо Картышева ответил Росин. — На Луге. Почитай, уже больше двух месяцев назад. А то и трех… Сбился я со счета.

— Оставь сарафан мне, — мягко, с придыхом, попросила девушка. — Коли почую что, весть тебе пришлю сразу, таить не стану.

— А что вы можете почувствовать? — не очень уверено поинтересовался Картышев.

— Коли проснется душа-то, трудно не заметить. Это как ребенок родился — с крика все начинается.

— Ладно, — махнул рукой Игорь, — пусть остается. Ну, мы пошли.

— Может, хоть поедите? — удивился Хомяк.

— Нет, не хочется…

Возможно, Росин от горячего обеда и не оказался бы, но Картышев пребывал в том состоянии, когда о ближних не думают.

— Ладно, мы на лыжах, — словно извиняясь, сообщил Костя. — Часа за четыре до дома добежим.

Он вышел следом за товарищем, оставив супругов наедине.

— Если ты не отвернешься, я не смогу исчезнуть, — тихо сообщила Настя.

— Вот видишь, — задумчиво напомнил Хомяк, присаживаясь на скамью. — Три месяца прошло, но ничего с тобой не случилось.

— Если я прожила три месяца, — покачала головой Настя, — это не значит, что уцелею еще четыре века. Это большой срок даже для меня. Я не смогу вернуть тебя назад, Никитушка. Смогла бы — уже бы вернула.

— А отчего ты можешь умереть?

— Не могу я умереть, Никита, — смущенно покачала она головой, — потому как и не живая я совсем. Уснуть могу, от бескормицы. Совсем уснуть, и не просыпаться более, как отец варягов. Совсем.

— Так, наверное, это и называется смертью?

— Нет, Никитушка. Не смерть это. Потому как меня всегда поднять можно. Теплой кровью человеческой оживить, коли на могилу мою ее пролить, али на алтарь Перуновский.

— И где могила твоя?

— Не знаю, Никитушка. Право, не знаю. При отце варягов живу, а откуда пришла — неведомо. Знаю, здесь уродилась, здесь смертушку приняла. Может, мертвую меня с любовью в могилку опустили. Может, косточки мои здесь вокруг разбросаны. Давно случилось…

— А алтарь где?

— Зачем тебе это, Никита?

Хомяк хмуро промолчал.

— Знаю я, — кивнула девушка. — Надеешься ты назад, в мир свой вернуться и там меня оживить. Кровью своей алтарь окропить. Да только мало крови той, Никитушка. Жизнь чью-то на камни пролить надо, без жизни кровь — прах земной.

— Не вернусь я, похоже, назад уже никогда, — покачал головой Хомяк. — Никогда…

— Да как же так, Никитушка, — скользнула к нему нежить и опустилась на колени. — Там тебе для меня крови не жалко, а здесь — видеть не желаешь?

— Я как вспомню обличие твое… Что после молитвы опричнинской случилось…

— Каждая женщина, коли юной не умрет, таковой облик примет. Неужто ни на кого теперь не глянешь? — голос Насти заметно отвердел.

— Посмотрю! — жестко ответил Никита. — Дед мой здесь жил, прадед и прапрадед. И фамилия у всех Хомяки. Скажи-ка мне, Настенька, кто род этот здесь основать смог? Так, получается, я один в этом поселке живым остался. А раз так — дети у меня должны остаться. И внуки. Ты можешь родить ребенка, навь?

— А-а! — перед молодым человеком словно что-то разорвалось, и он невольно зажмурился, а когда открыл глаза, Настя уже исчезла.

— Настя! — вскочил он. — Настя, ты где?

Однако нежить исчезла бесследно. Хомяк выбежал на улицу, посмотрел в сторону острова — но ожидаемого дымка над ним не увидел.

— Куда же ты пропала-то? — Он вернулся в дом увидел лежащее на столе платье исчезнувшей девушки: — Интересно, ты про нее правду сказала, или так наболтала?

— Правду, — отозвалась из-за спины навь. — Коли жив человек, то и скарб его весь жизнью сочится. Коли умер — тускнеет все сразу. Горьким становится, сухим.

— Горьким? — повернулся к ней Никита. — Может, ты просто голодная? Сколько ты можешь обходиться… Ну, без этого?

— Долго… Но слабею… Ведерко пустое поднять и то сила нужна.

Никиту кольнуло совестью за все те долгие дни, когда он принимал само собой разумеющимися все чудеса с появляющимися на столе обедами, плещущейся в бадье рядом с печью водой, самозапаривающейся баландой для свиней, постоянно чистым полом.

— Может, тогда, ты возьмешь?

— Ты ведь знаешь, Никитушка, как можешь влить в меня жизнь. И другого способа нет.

— Поклянись, что и правда нет другого способа влить в тебя жизнь! — потребовал Хомяк.

— Другого не хочу, — просто и ясно ответила нежить.

Никита кивнул и пошел к дверям.

— Ты куда? — испугалась Настя.

— Сена надо привезти, — пожал плечами Хомяк. — У свиней старое вычистить, свежее настелить, у дома перед дверьми кинуть. До темноты еще почти час, успею.

Он остановился, потом подошел к девушке и впервые за три месяца ее поцеловал.

Дерптский епископ, не веря своим глазам, несколько минут созерцал покорно склонившуюся перед ним девушку, потом крепко вцепился ей к волосы и поволок за собой. Низко согнувшись и иногда опираясь руками в пол, Инга пробежала следом за священником через двор, затем по темным коридорам в освещенный камином зал, повернула в дверь за очагом, спустилась по винтовой лестнице. Толкнув ее вперед, в отделанную черепами комнату, епископ запалил от жаровни один за другим два факела, поставил их в держатели. Разгоревшееся пламя осветило подземелье почти целиком.

По ступенькам загрохотали шаги, в пыточную камеру влетел обнаженный по пояс парень.

— Где ты шляешься?! — зарычал на него священник, опять с наслаждением запустил пятерню в волосы девушки и подволок ее к андреевскому кресту. — Распять ее!

Певица встала спиной к кресту, подняв руки и раздвинув ноги — помощник палача быстро притянул их к жердям сыромятными ремешками. Только после этого демон Тьмы наконец-то покинул ее сознание — и только теперь Инга стала понимать, что с ней происходит. Она резко напряглась, выгнулась на кресте всем телом и в ужасе заорала. Епископ отреагировал мгновенно, сильным ударом в живот оборвав крик, и резко наддал пинка помощнику: