Направить в гестапо - Свен Хассель

Хёльцер покачал головой.

— Нет, Штевер. Я все равно хочу уйти. Чувствую, ветер скоро начнет меняться. Тогда Штальшмидт встанет к стенке одним из первых — и я не желаю составлять ему компанию. Хочу убраться отсюда, пока не поздно.

— Не будь дураком, Хёльцер. Есть более легкие способы. Нет ничего проще, как подобрать одного двух подходящих заключенных, помочь примерно полудюжине устроить побег — уцелеть кто-то из них должен — вот тебе и гарантия жизни! А насчет того, чтобы отправиться на фронт и стать героем — это сущая глупость. Сходи к казармам, где расквартирован Семьдесят шестой полк. Выбери завтра время и сходи. Оттуда отправляют на фронт роту. Посмотри подольше, какими они будут выходить, и я ставлю тебе бутылку за каждое улыбающееся лицо, какое увидишь. — Штевер с презрением плюнул. — Не увидишь ни одного! Все будут выглядеть унылыми, как грех, словно отправляются к могиле, так как знают: это все равно что смертный приговор. А останешься здесь, и у тебя будет неплохой шанс. Только говори «слушаюсь» всякий раз, когда требуется, стелись перед Штальшмидтом, лижи сапоги майору, и ты в полной безопасности. А когда дойдет до окончательного расчета, нужно только помнить одну вещь: ты выполняешь приказы, ты их не отдаешь. Ты не писал закон, ты не просился служить здесь, у тебя не было никакого выбора.

— Совершенно верно, черт возьми, не было, — сказал Хёльцер. Глаза его внезапно заблестели. — Будь моя воля, служил бы на флоте, — признался он. — Армия всегда была не в моем вкусе. А вот флот — и форма, которую носят моряки… — Он потер руки. — Она всем девчонкам нравится, замечал?

— Да. — Штевер снова повернулся к камере и открыл дверь. — Давай посмотрим, как здесь наш приятель.

Труп генерала уныло кружился то в одну сторону, то в другую на конце завязанной узлом простыни.

— Уже меняет цвет, — заметил Штевер. — Что ж, если верить тому, что говорят в церкви, он теперь на небесах, сидит на облаке и играет на арфе. Никаких правил и наставлений, никаких забот. — Смерил труп взглядом и усмехнулся. — А ведь был не таким уж хилым старичком. По возрасту годился мне в дедушки, а как переносил удары! Я думал, он так и не загнется.

Штевер открыл дверь камеры, и они снова встали снаружи, дожидаясь прихода врача.

— Классно я его обработал, — сказал Штевер и само довольно усмехнулся. — На теле ни единой отметины, даже Штальшмидт признал, что я знаю свое дело.

— Угу.

Они немного постояли в молчании.

— Я, конечно, специалист в своей области, — сказал Штевер.

— Угу.

— Сколько людей прошло через мои руки с тех пор, как я здесь, скольких я обрабатывал — понимаешь, о чем я?

— Понимаю.

— Появляется какое-то чувство — своего рода мастерство. Знаешь, что можно и чего нельзя. Некоторые так и не способны это усвоить, просто стервенеют: колотят, колотят человека, пока в котлету не превратят. Мясники какие-то. Никакого мастерства. Никакого искусства. Так всякий может. Но…

Монолог Штевера прервало появление врача. Врач ураганом ворвался в камеру, бросил беглый взгляд на покойника, пожал плечами и без разговоров подписал свидетельство о смерти.

— Вот, пожалуйста. — Он сунул бумагу Штеверу и направился к двери. — Хоть бы эти несчастные набирались терпения до утра, — раздраженно сказал он. — В конце концов, что такое плюс минус два часа для них? Меня вытаскивают из постели в любое время ночи. — Повернувшись, указал на тело. — Снимите его и уберите отсюда.

Врач ушел, и Штевер закрыл за ним дверь. Взглянул с усмешкой на Хёльцера.

— Понимаешь, что я имею в виду? Отлично я поработал над этим старым дурнем?

Хёльцер поставил лежавший стул и влез на него, чтобы отвязать мертвого бригадного генерала.

— Сумасшествие какое-то, — пожаловался он. — То вешаем беднягу, то снимаем. Вверх-вниз, вверх-вниз, будто качели какие-то.

— Есть вещи похуже качелей, — проницательно заметил Штевер. — Я лучше буду носиться вверх-вниз на качелях, чем прыгать то в вонючие траншеи, то из них.

Они сняли тело и поволокли по коридору, затем к ведущей в подвал лестнице. Открыв дверь на нее, одновременно выпустили труп, и он съехал по ступенькам до самого низа. Обвиняя друг друга, оба затопали следом, снова взяли его за ноги и потащили. Голова с громким стуком ударилась обо что-то.

— Проклятье! — выкрикнул раздраженный Хёльцер. — Тут нужны похоронных дел мастера, а не солдаты! Все! Говорю тебе, все! Ухожу. Утром первым делом подаю рапорт о переводе. Я…

— Черт возьми, — отрывисто произнес Штевер, — перестанешь ты ныть? С ума сойти можно!

— На этот раз я всерьез, — сказал Хёльцер. — Я по горло сыт. — И выпустил ногу покойника. — Таскай трупы, собирай после казни отрубленные головы, а дальше начальство заставит подтирать себе задницу, вот что будет дальше!

— Ну и черт с тобой! — Штевер бросил вторую ногу и повернулся к Хёльцеру. — Давай, переводись, раз так хочется. Только не жалуйся мне, когда окажешься с оторванными яйцами лицом в грязи на дне вонючей траншеи!

— Не волнуйся, — ответил сквозь зубы Хёльцер. — Твой черед придет намного раньше моего, вот увидишь!

Обер-ефрейтор Штевер положил локти на стойку в бистро «Matou»[50] и приготовился вести спор. Направил указательный палец на Эмиля, владельца.

— Вот и видно, как мало ты знаешь об этом, — уничижающе заявил он. — На самом деле большинство их идет, как ягнята на бойню — даже дорогу не надо показывать; они становятся на колени и кладут головы на плаху, словно читают молитвы. Вполне приятное зрелище. Ни криков, ни воплей, ни…

— Извинишь меня? — холодно перебил Эмиль. — Я не испытываю желания выслушивать в подробностях, как вы убиваете людей. У меня бистро, а не бойня.

Штевер поднял свой стакан.

— Сейчас у нас сидит лейтенант танкист, — продолжал он, ничуть не обескураженный. — Для офицера вполне приличный человек. Принимает все, что выпадает на его долю, и не ропщет. Его скоро должны казнить, и готов побиться с тобой об заклад, что мы не услышим от него даже писка.

— Ну и пусть. Все равно не желаю об этом слушать. — Эмиль раздраженно протер стойку влажной тряпкой. — Ты жестокая свинья, Штевер.

— Кто, я? — Штевер допил что было в стакане и придвинул его к Эмилю, чтобы наполнил снова. — Почему ты так говоришь?

Голос обер-ефрейтора звучал оскорбленно. Эмиль наполнил стакан и поставил перед ним.

— Потому что это правда! Потому что ты явно любишь свою работу — от тебя смердит войной, смертью, пытками, и ты валяешься в этом, как свинья в дерьме. Ты уже не человек, ты выродок!

— Послушай, — заговорил убедительным тоном Штевер, — ты все не так понял! Конечно, моя работа может кое-кому показаться неприятной…

Эмиль оборвал его язвительным смешком.

— Всего-навсего «неприятной»! Слушай меня, крыса. — Он подался вперед и принялся выплевывать слова в полное, румяное лицо Штевера. — В один прекрасный день ты окажешься в петле, и когда это случится, я первый откупорю бутылку шампанского!

Штевер нахмурился. Чуть отодвинулся назад и окликнул одиноко сидевшую в углу девушку. Она поджидала посетителей, но время еще было раннее: в «Matou» мало кто заходил до десяти часов вечера.

— Эй, Эрика! — Штевер щелкнул ей пальцами, и девушка медленно подняла взгляд. — Слышала, что он сказал? Ты не думаешь что я… жестокая свинья и крыса, так ведь?

Тон его был умоляющим. Казалось, он искренне хочет услышать правду.

Эрика вскинула одну бровь и поглядела на него со злобным отвращением.

— Что свинья, это точно, — ответила она. — Насчет крысы не знаю — разве что канализационная.

— Но почему? — Штевер в недоумении протянул руку. — Что я вам сделал?

— Чего бы ты не сделал, — спросил Эмиль, — окажись мы в одной из твоих камер?

— Нет, нет, нет! — Штевер покачал головой. — Не что бы я сделал, а что меня заставили бы сделать. Вы меня совсем неправильно поняли. Я жалею людей, которые попадают туда. Но что я могу сделать для них? У меня нет никакой власти, не больше, чем у вас.

— Ты не должен работать там! — прошипела из угла Эрика.

— А что мне вместо этого делать? Подать рапорт о переводе на фронт с риском, что мне там оторвет голову? Это устроило бы вас больше? Послушайте, — сказал Штевер, приходя в отчаяние, — я не просился на эту работу, за меня все решил какой-то олух-чинуша, сидящий в кабинете на своей толстой заднице: обер-ефрейтор Штевер должен быть тюремщиком. Могло обернуться по-другому. Я мог оказаться на русском фронте. Но вот оказался в Гамбурге. Я считаю, это судьба, а противиться судьбе бессмысленно. Относительно того, что там происходит — так вот, скажите, моя ли в том вина? Разве я составляю законы? Разве я решаю, кому жить, а кому умереть? Ничего подобного! Какой-то толстый болван спускает приказ сверху, а я та мелкая сошка, которой надлежит его исполнять.