Обман - Валерио Эванджелисти

Внезапно у Катерины подогнулись колени, и, чтобы не упасть, она схватилась за Симеони. Тот заботливо склонился над ней. Джулия тоже подбежала, а Карнесекки тем временем остановился в нескольких шагах отдохнуть.

— Что с вами, герцогиня? — спросил Симеони.

— У меня так сильно заболела нога, словно мышцу свело. Сейчас боль отходит.

— Это не подагра? — спросила Джулия.

— Подагра? Нет, не думаю, — ответил Симеони, — Скорее всего, это просто возрастная болезнь суставов.

Он обернулся к гугеноту.

— Нам надо идти помедленнее, мадам не может бежать, как мы.

— Хорошо, — согласился Карнесекки, — Но надо двигаться, здесь оставаться нельзя.

Катерина почувствовала себя такой униженной, что вновь обретенная уверенность улетучилась в один миг. На глаза снова набежали слезы и не вылились только потому, что она и так слишком много пролила их сегодня. На миг она вдруг остро почувствовала, что короткое любовное объятие с Серве было последним в ее жизни, и поняла, какая пропасть утраты и одиночества разверзлась под ее ногами со смертью возлюбленного.

Симеони взял ее под руку.

— Обопритесь на меня, герцогиня, и успокойтесь. Боль в суставах — не редкость в вашем возрасте. Попробуйте идти обычным шагом и увидите, что все получится.

Джулия взяла ее за другую руку.

— Я помогу вам, мама. Вот так. Если снова станет больно, скажите мне сразу.

Троица направилась к реке, где сосредоточились мастерские и мельницы. Здесь улицы были спокойны, но над ними висела непривычная тишина: замолк визг ткацких станков, да и вся жизнь, казалось, замерла. Вода в Роне стала чистой, и по ней не плыли больше пятна краски. Лодок тоже не было видно.

Обессиленная Катерина покорно повисла на руках спутников. Боль не отпустила ее, но она старалась не подавать виду. Во мраке, что окутал ее мысли, вдруг забрезжил просвет. Ее опять охватила жажда мести, и с новой, почти маниакальной силой вспыхнуло желание овладеть секретом Нотрдама, тем, что позволял останавливать время и нарушать его законы.

Вдруг она вздрогнула и повернулась к Симеони.

— Что вы сказали?

— Я рта не раскрывал, — ответил тот удивленно.

— И вы не просили меня присоединиться к вам в…

— Нет, герцогиня, где же вы ко мне должны присоединиться, если вы и так рядом со мной?

Катерина опустила глаза.

— О, простите, я думала…

Призыв, который она услышала, произнес голос, совсем не похожий на голос Симеони. Он говорил с заметным испанским акцентом, но это был не акцент Мигеля де Виллануэва по прозванию Серве. Она вспомнила тембр этого голоса, который стал для нее родным столько лет назад. Он звучал глухо и настолько размыто, что Катерина смогла разобрать только одно слово: Абразакс. Она спросила себя, не ослышалась ли она.

Симеони глядел на нее с явной тревогой.

— Вам, наверное, показалось. Как только выберемся из рабочего квартала, отправимся к моему другу, у которого я всегда останавливаюсь. Он один из немногих флорентийских изгнанников, которые остались верны Козимо. У него большой дом, и он охотно примет вас.

Катерина в задумчивости отрицательно покачала головой.

— Я не собираюсь оставаться в Лионе. Мне надо сразу уехать в Салон.

— Мама, вы шутите? — воскликнула Джулия, — Вы не в том состоянии, чтобы отправляться в дорогу.

Вопреки собственной слабости Катерина бросила на дочь свирепый взгляд.

— Говорю тебе, я еду в Салон, и не пытайся мне помешать.

Джулия испуганно замолчала.

Тем временем они подошли к границе рабочего квартала. Клубы дыма за их плечами превратились в тоненькие струйки. Аркебузы замолчали, и это означаю, что восстание подавлено.

ИКОНОБОРЦЫ

Гийом Рондле повернулся к Жюмель с самой радушной из своих улыбок.

— Знаешь… Знаете, дорогая, вы все так же прекрасны, как и раньше: просто праздник для глаз.

Жюмель лукаво улыбнулась. Было видно, что она рада видеть старого друга и случайного любовника.

— Да и ты… Извините, и вы тоже не особенно постарели. Надеюсь, вы сохранили прежнюю неукротимую энергию.

— О, стараюсь, как могу. — Рондле открыто рассмеялся. — Конечно, не так часто, как в Монпелье.

Сидя в кресле в гостиной первого этажа, Мишель благодушно следил за беседой, но счел нужным вмешаться и не дать ей ходу дальше, ибо знал бесцеремонность жены.

— Анна, угости нашего друга вареньем из апельсиновых корочек, которое мы варили вчера, — Он нарочно назвал Жюмель Анной, давая понять, что она уже не та, что прежде, — Думаю, это одно из лучших наших кулинарных достижений.

— Сейчас принесу, — весело откликнулась Жюмель.

Мишель заметил, как восхищенно глаза Рондле следили за изящным изгибом ее бедер, но это его не огорчило. Он просто поменял тему разговора.

— Должно быть, тебе хорошо служится личным врачом кардинала де Турнона.

— Да, только вот приходится все время путешествовать. Турнон ведь дипломат, постоянно загружен какими-то поручениями и все время таскает меня за собой, поскольку боится за свое здоровье. На самом деле он здоров как бык.

— Зато благодаря ему ты оказался в Салоне. Хотя не понимаю, что его сюда привело.

Рондле впервые посерьезнел, что не вязалось с его пухлым лицом и румяными щеками.

— «Те Deum»[41], который прозвучит здесь, будет иметь решающее значение, и не только для моего кардинала, но и в глазах короля. Понимаешь? Бога благодарят за то, что суд вынес оправдательный вердикт виновным в избиении вальденсов. Это безошибочно рассчитанная пощечина гугенотам, почти что вызов выйти из тени.

Мишель слегка нахмурился.

Не нравится мне этот вызов: у нас и так достаточно напряженная обстановка.

— Пойди скажи это Турнону. А еще лучше — королю. Победа при Меце прибавила ему спеси, но на самом деле он еще больше не уверен в себе. Чтобы удержать осажденную Козимо Медичи Сиену, ему хочешь не хочешь, а нужна поддержка понтифика. Вот почему во Франции взялись за кальвинистов.

Мишелю пришли на память все ужасы осады Сиены. Чтобы заставить город покориться, герцог Козимо, уже открыто поддерживая связи с Карлом V, пустил реки крови. Каждый день у городской стены вешали по десять крестьян, в назидание осажденным. Детям отрезали носы и уши, а потом посылали к сиенцам. Не было ни одной крестьянской усадьбы, которую бы не сожгли, не было ни одной мало-мальски привлекательной женщины, над которой не надругались бы самым бесчеловечным образом. Парламентариев, пришедших заключить перемирие, бросили корчиться у городских ворот, отрубив им руки и ноги.

Тосканская трагедия выразилась у Мишеля в блестящих, полных тревоги стихах, которые ему нашептывал Парпалус. Но больше всего его пугало то, что все эти жестокости могут перекинуться и во Францию, если их будет подпитывать постоянная вражда между католиками и гугенотами.

— Я не нахожу разжигание фанатизма лучшей мерой в деле… — Колокол на ближайшей колокольне начал отбивать часы, и Мишель застыл, стараясь сосчитать удары. Он все еще не мог привыкнуть к новому отсчету времени, хотя тот и был гораздо удобнее старого[42]. — Богослужение скоро начнется, наверное, тебе надо идти. Я оставлю тебе варенья на обед.

— А ты не пойдешь?

— Нет. С недавних пор меня мучают боли в ногах, и я долго не выстою. И потом, меня не было в списке обвиняемых, и мне нечего праздновать. Я боюсь религиозных противоречий как чумы. Мне кажется, мы рискуем докатиться до гражданской войны.

— Не могу отказать тебе в правоте. — Рондле поднялся и взял свой плащ. — Ты слышал: Рабле умер?

Мишель тоже встал с кресла, и лицо его опечалилось.

— Да, к несчастью. Он не первый из наших, кто ушел, но он был душой всей компании. Как он тебя называл?

— «Рондибилис», «Колобок». Под этим прозвищем он меня и вывел в третьей книге Пантагрюэля, в костюме брачного советника.

В этот момент вошла Жюмель и принесла на подносе вазочку с вареньем и два блюдечка.

— Ужасная книга. — Она скорчила гримаску. — В ней столько яду изливается по поводу нас, женщин… Словно у нас совсем нет души и мы предназначены только для удовольствия самцов, которые нас за это же и презирают.

Рондле приподнял бровь.

— Вы, Анна, мать очаровательной девочки, а месяц назад произвели на свет сына, Сезара. К матерям все штучки Рабле не относились.

Жюмель резким движением поставила на столик поднос, так что ваза и блюдечки звякнули.

— Еще до рождения детей у меня были и душа, и собственное достоинство, как и у других женщин. Вы что же, думаете, что мы начинаем существовать только с того момента, как родим сыновей для счастливой жизни или дочерей для несчастной? Ошибаетесь!

Мишель, обеспокоенный этим выпадом, поспешил извиниться: