Мерзейшая мощь - Клайв Льюис

Фрост взял графин, налил бокал вина и поднес его гостю с низким поклоном. Тот взглянул на вино то ли лукаво, то ли нет и сел, являя мохнатую грудь и могучие руки. Он указал пальцем на столик. Фрост тронул другой графин; гость покачал головой.

— Я полагаю, — сказал Уизер, — что наш уважаемый… э-э-э… друг указывает на кувшин. Не знаю, что они там поставили…

— Пиво, — процедил Фрост.

— Маловероятно… хотя… мы плохо знакомы с обычаями тех времен…

Фрост налил пива и поднес гостю. Загадочное лицо впервые осветилось. Гость отвел рукой усы и стал жадно пить. Голова его все больше запрокидывалась назад. Выпив все до капли, он утер губы тыльной стороной ладони и глубоко вздохнул — то был первый звук, который он издал за все время. Потом он снова указал на столик.

Они подносили ему еду и пиво раз двадцать — Уизер подобострастно, Фрост бесшумно, как лакей. Ему предлагали разные яства, но он выказал предпочтение холодному мясу, пикулям, хлебу, сыру и маслу. Масло он ел прямо с ножа. Вилки он явно не знал и мясо рвал руками, а кость сунул под подушку. Жевал он громко. Наевшись, он снова показал на пиво, выпил его в два глотка, утер губы пододеяльником, высморкался в руку и вроде бы собрался уснуть.

— А… э… господин мой, я ни в коей мере не хотел бы тебе мешать. Но, однако, с твоего разрешения… — заторопился Уизер.

Гость не слушал. Трудно было определить, закрыты ли его глаза, или он смотрит из-под опущенных век, но разговаривать он не собирался. Фрост и Уизер обменялись недоуменными взглядами.

— Сюда нет другого входа? — спросил Фрост.

— Нет, — заверил его Уизер.

— Тогда пойдемте, все обсудим. Дверь оставим открытой. Если он пошевелится, мы услышим.

Когда Марк остался один, сперва он почувствовал облегчение. Он по-прежнему боялся, но в самой сердцевине этого страха рождалась какая-то странная легкость. Больше не надо завоевывать их доверие, раздувать жалкие надежды. Прямая борьба после такого множества дипломатических ошибок даже бодрила. Конечно, он может проиграть, но сейчас, хотя бы, он — против них, и все тут. Он вправе говорить о «своей стороне». Он — с Джейн и со всем, что она воплощает. Собственно, он даже обогнал ее, она ведь и не участвует в битве…

Одобрение совести — очень сильное средство, особенно для тех, кто к нему не привык. За две минуты Марк перешел от облегчения к смелости, а от нее — к необузданной отваге. Он видел себя героем, мучеником, Джеком-Победителем, беззаботно играющим в великаньей кухне, и образы эти обещали изгнать то, что он перевидал за последние часы. Не всякий, в конце концов, устоит против таких предложений. Как был бы он когда-то польщен!..

Как был бы он польщен… Внезапно, очень быстро, неведомая похоть охватила его. Те, кто ее испытали, сразу узнают, какое чувство трясло его, как собака трясет добычу; те, кто не испытали, ничего не поймут. Некоторые описывают такую похоть в терминах похоти плотской, и это очень много говорит — но лишь тем, кто испытал. С плотью это не связано ни в малой степени; хотя двумя чертами и похоже на плотскую похоть, какой она становится в самых темных и глубоких подвалах своего запутанного, как лабиринт, дома. Словно плотская похоть, это лишало очарования все остальное, что Марк знал доселе, — влюбленность, честолюбие, голод, вожделение, наконец — стали как слабый чай, как дешевая игрушка, на которую не потратишь и мельчайшего чувства. Бесконечное очарование новой, неведомой похоти всосало все другие страсти, и мир остался выцветшим, пресным, жухлым, словно брак без любви или мясо без соли. О Джейн он еще мог думать чувственно, но вожделения к ней уже не испытывал, — змея эта стала жалким червяком, когда он увидел дракона. И еще одним это походило на плотскую похоть: развратному человеку незачем говорить, что кумиры его ужасны, ибо к ужасу его и тянет. Он стремится к безобразному, красота давно не возбуждает его, она стала для него слишком слабой. Так и здесь. Существа, о которых говорил Фрост (Марк не сомневался, что они с ним, в комнате) губили и род человеческий, и всякую радость; но именно поэтому его и влекло, тянуло, притягивало к ним. Никогда до сих пор он не знал, как велика сила того, что противно природе. Теперь он понял непонятные прежде картины, и объективность, о которой говорил Фрост, и древнее ведовство. Перед ним встало лицо Уизера, и он с острой радостью увидел, что и тот понимает. Уизер знал.

Он вдруг вспомнил, что его, наверное, убьют. При этой мысли он снова увидел белые голые стены и яркий свет. Он заморгал. Где он был только что? Конечно, ничего общего между ним и Уизером нет. Конечно, они его убьют в конце концов, если он чего-нибудь не измыслит. О чем же он думал, что чувствовал, если забыл это?!

Постепенно он понял, что пережил нападение и не сумел ему воспротивиться; и тут его охватил еще один страх. В теории он был материалистом, но бессознательно, даже беспечно верил, что воля его свободна. Нравственные решения он принимал редко и когда, два часа назад, решил не верить институтским, не сомневался, что это — в его власти. Ему и в голову не приходило, что кто-то может так быстро изменить до неузнаваемости его разум. Он знал, что волен передумать, а больше никаких помех не видел. Если же бывает так… Нет, это нечестно! Ты пытаешься, впервые в жизни, поступить правильно — так, что и Джейн, и Димбл, и тетя Джилли тебя бы одобрили. Казалось бы, мир должен тебя поддержать (полудикарский атеизм был в Марке гораздо сильнее, чем он думал), а он, именно в эту минуту, покидает тебя! Ты мучайся, а он — вот что…

Выходит, циники правы. И тут он остановился. Какой-то привкус сопровождал эти мысли. Неужели снова начинают? Нет, нет, не надо! Он сжал руки. Нет, ни за что! Он больше не выдержит. Если бы здесь была Джейн; или м-сс Димбл; или Деннистоун!.. Хоть кто-нибудь. «Не пускайте меня, не пускайте меня туда!» — произнес он, и еще раз, громче: «Не пускайте!» Все, что можно было назвать им самим, вложил он в эту мольбу; и страшная мысль, что карта — последняя, уже не испугала его. Больше делать было нечего. Сам того не зная, он разрешил мышцам расслабиться. Тело его очень измучилось и радовалось даже твердым доскам пола. Комната стала чистой и пустой, словно и она устала от всего, что вынесла, — чистой, как небо после дождя, пустой, как наплакавшийся ребенок. Марк смутно подумал, что скоро рассвет, и заснул.

13. ОНИ ОБРУШИЛИ НА СЕБЯ НЕБО

— Стой, где стоишь, — сказал Рэнсом. — Кто ты и зачем пришел?

Оборванный великан склонил голову на бок, словно хотел получше расслышать. В ту же минуту ворвался ветер и захлопнул дверь в кухню, отделив трех мужчин от женщин. Незнакомец сошел с порога.