Ведун (сборник) - Мария Семенова

Вот для чего он называл меня конунговым сыном. Я заткнул бесполезную руку за ремень и ответил:

– Может, так оно и случится, хотя и сдаётся мне, рано ты торжествуешь, Торгрим-Боец. И вот что я ещё тебе скажу, чтобы ты радовался поменьше. Мою мать тоже зовут Сольвейг, и я родился сыном пленницы, но отец женился на ней и ввёл меня в род. И я помню, как она ждала его из походов! Ты потому и узнал меня тогда, я ведь похож на неё, а не на отца. И когда я ей расскажу, как расправился с тобой здесь, она, я думаю, не сразу припомнит, кто ты такой… и кто такой твой Сигвальди ярл!

Я сказал это и прыгнул вперёд, ибо сил у меня оставалось как раз на один удар, и следовало его нанести. И я достал его топором, потому что мои слова оглушили его и он промедлил оборониться. Но я не смог разглядеть, сильно ли мне повезло. Торгрим вдруг крикнул мне:

– Сзади!.. Берегись!..

Я хотел оглянуться, но не успел. Камни у меня за спиной хрустнули под тяжестью зверя. Я ощутил смрадное дыхание на своей щеке. И одновременно – страшный удар в спину, швырнувший меня на камни, лицом вниз.

Я ещё слышал над собой рёв медведя, рычание и шум отчаянной схватки… но смутно, и мне было всё равно, чем у них кончится. Потом оба умолкли, и кто-то застонал, не то зверь, не то человек. Что-то прикоснулось ко мне, я не понял, лапа или рука… А когда меня понесли – или потащили куда-то, – я окончательно провалился во мрак, потому что было очень уж больно.

5

Я открыл глаза и увидел над собой тёмные стропила Котаруда. И морщинистое, осунувшееся от забот лицо старого Хёгни. Мой воспитатель смотрел на меня, подперев бороду кулаком. У меня хватило силы заговорить, и я спросил его:

– Где Торгрим?

Хёгни наклонился ко мне и положил руку на мою грудь, чтобы я не вздумал пошевелиться. Он ответил:

– Торгрим принёс тебя сюда на руках. Он рассказал обо всём, что у вас случилось, и я видел медведя, которого он зарубил.

Я повторил:

– Что с ним, Хёгни?

Ярл вздохнул.

– Он просил передать тебе, что из тебя будет славный боец. Ведь ты тяжело ранил его. Правда, я не знаю, кто из вас постарался больше, ты или медведь. Воины хотели казнить его за тебя, но я им не позволил, и Кари помог его отстоять. А сам он говорит, что умрёт всё равно, и не будет особенной разницы, если его и казнят.

Я закрыл глаза и лежал так некоторое время. Потом спросил:

– Где он сейчас?

– В козьем хлеву, – сказал Хёгни. – Я велел устроить его там, потому что там чисто и тепло.

И дверь крепкая, добавил я про себя. Я сказал:

– Я пойду туда к нему.

Хёгни покачал головой.

– Незачем тебе туда ходить. Ты весь в повязках, а я хочу, чтобы Сольвейг увидела тебя живым.

Я пошевелился и понял, что спина моя будет разукрашена не хуже, чем у Торгрима. Я сказал:

– Ты не пускаешь меня потому, что там у него сидит наша Асгерд. Ведь так?

Хёгни отвёл глаза и промолчал. Я спросил его:

– О чём они разговаривают?

Хёгни ответил:

– Торгрим каждый день складывает для неё новую песнь. Это очень хорошие песни…

Тогда я здоровой рукой обнял его за шею, и мой воспитатель потом утверждал, будто на моём лице ему причудилась какая-то сырость. Но я больше склонен думать, что ему показалось. Я сказал:

– Помоги мне встать, отец.

…Как же далеко от жилого дома выстроили козий хлев в этом Дворе Бедняка! До него было целых пятьдесят семь шагов, я сосчитал. Я прошёл все их, один за другим. Когда Хёгни довёл меня до двери, я увидел там Хольмганг-Кари. Наш Поединщик сидел на земле возле двери, а рядом стояло его копьё и лежал привязанный Серый. Кари поднялся передо мной.

– Не казни Торгрима, конунг, – сказал он тихо.

– Я ещё не конунг, – сказал я ему и схватился за дверь, чтобы не упасть. – Я сын конунга…

Я снял руку с шеи Хёгни, потому что мне следовало войти туда одному.

Торгрим лежал на широкой лавке возле стены… И, наверное, было ему хорошо. По крайней мере, что бы он там ни говорил, а на умирающего он был похож не больше, чем я. И Асгерд действительно сидела подле него. И при виде меня вздрогнула и наклонилась вперёд, словно думая его защищать.

Я сказал:

– Выйди, Асгерд.

Она как не услышала. Торгрим повернул голову и поднял на неё глаза:

– Выйди, Асгерд…

Она встала, поправила на нём одеяло и исчезла за дверью. Моя Асгерд даже не взглянула мне в лицо и обошла, как обходят лужу. Струившиеся волосы и те не коснулись моего плеча… Я повернулся к Торгриму. Он смотрел на меня спокойно и весело. Он спас мне жизнь и на руках принёс меня в Котаруд. Он убил своего медведя и снова мог складывать песни… Чего ещё?

Тут я почувствовал, что ноги подо мной подгибались от боли и слабости, и испугался, как бы не упасть. Но всё-таки я не упал и прошёл те последние два шага, что нас ещё разделяли. Я сел рядом с ним и долго молчал, прежде чем заговорить.

Лебеди улетают

1

И что бы не стоять бабьему лету, тёплому да погожему? Ревун месяц на свете! Ан нет. Отколь ни возьмись, наползла ещё с вечера уже вовсе зимняя туча да и завалила всё вокруг снегом: и корабли на реке, и серую деревянную крепость над кручей, и площадь-торжище на берегу… Мы все сидели в ряд на длинном бревне, прижимаясь друг к другу, и стылый ветер пузырил на нас рубахи. Порой этот ветер доносил откуда-то с севера глубокий ухающий гром. Я не знал наверняка, но можно было смекнуть: это ревело, ворочаясь в каменных берегах, великое Нево-море…

Не та беда, что во двор вошла, а та беда, что со двора-то нейдёт.

Город над нами, на берегу, звался – Ладога. Имя славное, кто же его не слыхал. Но на город я не смотрел. Смотрел вниз, себе под ноги. Снег нехотя таял под босыми закоченевшими ступнями. А руки у меня были связаны за спиной, и конец верёвки намотан на колышек, вбитый в бревно с той стороны. Олав-хозяин ведал, что творил! Ослабни верёвка – лесным котом прыгнул бы я на него и умер, а до горла добрался. Да ведь и было уже так. И не один раз. И всё без толку. А ещё было – сбегал я от Олава. Дважды! И дважды ловили меня и били так, что отлёживался сутками. Где отлёживался? А под палубой корабельной, на ребрастых мокрых досках, вот где!

В славном городе Ладоге Олав хотел продать меня на торгу. Таких, как я, строптивых, незачем возить далеко, за норовистого нигде не возьмёшь хорошей цены, ни за морем, ни здесь. А сгорело бы оно огнём, то заморье, земля та Урманская, где Олав мой на свет родился!.. Он тут, рядом прохаживался. И одет был нашего потеплей: куртка на меху, штаны кожаные – удобно в таких на корабельной скамье. Тёплый серый плащ за спиной подпирали ножны меча.