Нежные юноши (сборник) - Фицджеральд Фрэнсис Скотт

Вот в чем для него, как для художника, заключалась главная проблема; и в будущем она сулила ему неприятности. Пока он писал, не выходя за рамки стадиона, результат был превосходным: здесь он смог уловить и воспроизвести голос целого континента. Но когда Ринг, что было неизбежно, вырос из своей темы, что же у него осталось?

У него осталась его великолепная этимологическая техника – и с таким невеликим преимуществом он почувствовал себя довольно беспомощно. Его сформировал тот самый мир, на который он и направлял свою веселую иронию! На практике, с боем, он приобрел знание движущих людьми побуждений, а также знание средств, которые люди применяют для достижения своих целей. Но теперь перед ним встала новая проблема: что со всем этим делать? Он продолжал наблюдать, и его оптический нерв исправно передавал картинку в мозг, но в слова все это больше не облекалось, потому что все, что он видел, было невозможно взвесить и измерить по прежней мерке. Дело было не в том, что он был убежден в том, что в жизни нет ничего, кроме спортивных доблестей; проблема была в том, что ничего лучше он не видел. Представьте себе жизнь, в которой смыслом обладает лишь физическая активность: в ней существует лишь пробуждение, напряжение сил, хороший отдых, пот, ванная, еда, занятия любовью, сон, – представьте, что в жизни ценно лишь это; а затем попробуйте применить этот стандарт к ужасной путанице существования, где все – даже самые великие идеи, вещи и достижения – часто выглядит беспорядочным, разношерстным и аморальным; вот тогда вам удастся представить, в каком замешательстве оказался Ринг, выйдя за пределы бейсбольного стадиона.

Он продолжал записывать, но больше уже ничего не воспроизводил, и этот груз, который он так и нес в себе до самой могилы, в последние годы стал уродовать его духовно. Мешал не страх ненароком выдать, что родом он из глухой деревушки Найлз, штат Мичиган; мешала привычка к молчанию, сформировавшаяся из-за близости к «высоколобым», рядом с которыми он жил и работал. Не забывайте, что это были не скромные «высоколобые» – этим качеством как раз отличался сам Ринг; это была элита высокомерная, властная, часто с явными признаками мании величия. У него появилась привычка помалкивать, затем – все время себя сдерживать, что в результате вылилось в форме его чудного крестового похода против модных скабрезных песенок на страницах журнала «Нью-Йоркер». В согласии с самим собой он принял решение высказывать вслух лишь малую часть того, о чем он думал.

Автор этой статьи однажды посоветовал ему придумать какую-нибудь «сюжетную схему», в рамках которой можно будет продемонстрировать его талант на должном уровне, имея в виду, что из этого выйдет нечто глубоко личное, что-то такое, на что Рингу не будет жаль потраченного времени. Он отверг эту идею, не задумываясь. Он был разочарованным идеалистом, но всегда был верен своей судьбе и никакой другой не принял бы. «Да, это можно будет напечатать, – ответил он. – Но пусть и эта идея отправится в общую кучу впечатлений, которые никогда не будут описаны».

В таких ситуациях он всегда прикрывался своей неспособностью к «крупной форме», но это была лишь видимость – он обладал гордым характером и не имел причин недооценивать свои способности. Он отказывался «выговориться», потому что в решающий период жизни у него сформировалась привычка этого не делать, и постепенно это переросло в эстетическое кредо. Такая форма ему попросту не нравилась!

И теперь меня преследует не только чувство личной утраты, но и сожаление о том, что Ринг оставил на бумаге лишь малую часть себя – гораздо меньше, чем любой другой американский автор высшего класса. Осталась книга «Эл, ты ж меня знаешь!», осталось с дюжину великолепных рассказов (господи, он ведь даже их не сохранил – тексты для книги «Как писать рассказы» собирались по библиотекам пересъемкой из подшивок старых журналов!), и еще осталось несколько уморительнейших и вдохновенных абсурдных текстов – лучшее в этом жанре со времен Льюиса Кэрролла. Остальное, по большей части, довольно заурядные вещи, не без проблесков, конечно, но я оказал бы Рингу плохую услугу, если бы сказал, что все им написанное следует без разбора водрузить на алтарь и считать достойным поклонения, как это произошло с литературным наследием Марка Твена. Этих трех книг вполне достаточно для тех, кто не был лично знаком с Рингом Ларднером. Но я осмелюсь предположить, что всякий, кто был с ним знаком, согласится: эта личность была гораздо более масштабной, чем ее можно представить себе по литературным работам. Гордый, застенчивый, серьезный, проницательный, вежливый, мягкий, добрый, сострадательный и благородный – вдобавок к симпатии, которую вызывают все эти качества, при общении с ним люди испытывали еще и благоговение. Когда включались его намерения и воля, для них не существовало преград – он всегда выполнял все, что бы он ни пообещал. Частенько он олицетворял собой «меланхолика Жака», и тогда находиться в его обществе, разумеется, было нелегко; но при любых обстоятельствах с ним всегда оставалось присущее ему благородное достоинство – и время, проведенное в его обществе, никогда не проходило зря.

У меня на столе лежат письма, которые Ринг писал нам с женой; вот письмо в тысячу слов, а вот – в пару тысяч; в них – театральные сплетни, обсуждения нюансов писательского труда, изредка – блестящие остроумные пассажи, но только изредка, потому что в этом плане Ринг был экономен и приберегал лучшее для своей работы, для своих зарисовок. Я приведу здесь самое типичное из того, что оказалось у меня под рукой:

В пятницу на прошлой неделе был концерт клуба «В складчину». Мы с Грантом Райсом заказали столик, а за столиком умещается ровно десять человек. Я в числе других пригласил и Джерри Керна, а он в самый последний момент позвонил и объявил, что не придет. Я сказал Гранту Райсу, а он сказал, что у него подходящей замены нет, но будет жалко, если билет пропадет, ведь их так трудно достать. Так что я позвонил Джонсу, и Джонс согласился и спросил, нельзя ли привести с собой еще одного бывшего сенатора, с которым он дружит и который очень помог ему в Вашингтоне. Я сказал, что мне очень жаль, но у нас за столиком все места заняты, а кроме того, еще одного лишнего билета у нас нет. «Ну я, может быть, достану билет», – сказал Джонс. «Это вряд ли, – сказал я, – и у нас все равно нет места за столом». – «Ничего, – сказал Джонс, – сенатора можно подсадить поесть за другой столик, а к нам он потом подсядет, когда начнется концерт». – «Да, – сказал я, – но у нас ведь нет для него билета». – «Ну, я что-нибудь придумаю», – сказал он. И он придумал – просто пришел и привел с собой сенатора, и я потратил кучу времени, добывая еще один билет и впихивая сенатора за соседний столик, где ему вовсе не были рады, а потом, ближе к концу вечера, сенатор поблагодарил Джонса, назвал его лучшим в мире другом, ну а мне досталось от сенатора два слова: «Всего хорошего» – и все!

Ну, ладно, надо заканчивать, пора грызть морковку.

Рингу удавалось выразить себя даже в телеграмме. Вот пример:

КОГДА ВЫ ВОЗВРАЩАЕТЕСЬ И ЗАЧЕМ ТЧК

ЖДУ ОТВЕТА ТЧК

РИНГ ЛАРДНЕР.

Сейчас неподходящий момент, чтобы вспоминать о том, каким компанейским парнем был Ринг – тем более что уже задолго до смерти он утратил вкус к беспорядочной богемной жизни и, более того, ко всему, что обычно называется «развлечениями», лишь его интерес к популярным песням оставался неизменным. Благодаря радио и большому количеству музыкантов, совершавших паломничество к одру больного, к которому их притягивала сила его личного обаяния, в последние дни у него было утешение, и он извлек из него многое, сочиняя веселые пародии на тексты песен Коула Портера для журнала «Нью-Йоркер». Но автор этой статьи не может не упомянуть и о том, что десять лет назад, когда он и Ринг были соседями, не раз и не два встречались они за одним столом и обменялись множеством слов о людях и обо всем на свете. Я никогда не считал, что знаю его достаточно хорошо или что кто-нибудь его хорошо знает. Мне не казалось, что в нем есть еще многое и со временем оно выйдет на поверхность – скорее, здесь было какое-то качественное различие; с ним возникало ощущение, будто ты попросту не способен проникнуть в нечто неразгаданное, новое и несказанное. Вот почему мне бы очень хотелось, чтобы Ринг написал побольше о том, что было у него на уме и на сердце. Это могло бы подольше сохранить его для нас, а это и само по себе было бы неплохо. И мне бы очень хотелось знать, что он мог бы рассказать, ну а теперь мне остается лишь гадать: чего хотел Ринг, чего он желал, что он думал обо всем, что происходит?