Запах звёзд - Геннадий Моисеевич Файбусович

Гривнин вошел в свою секцию, не разбудив дремавшего за столом дневального, и неслышно прокрался в угол. Там на верхних нарах, задрав голову к потолку, храпел Корзубый на куче тряпья, которое он выиграл в эту ночь.

Глава 6

Перед войной в деревне, откуда капитан взял себе жену, жил один колхозник по имени Николай Сапрыкин. Все жители в этой деревне носили одну и ту же фамилию. Все мужики были мобилизованы в один день.

На одной телеге поместилось все их войско. Тогда оторвали от себя косматых и плачущих женщин и весь день, с поникшими хмельными головами, тряслись по лесным колдобинам до ближайшего сельсовета. Потом те же чавкающие по болотной жиже копыта потащили их в районный военкомат, и позади них уже тарахтел целый обоз мобилизованных.

Все же странно было, что в суматохе первых недель войны начальство вспомнило, не забыло об их глухой деревне, странно, что и они оказались подведомственны кому-то там, кроме леших. Словно здесь уже не было ни районов, ни областей, и окончились все комитеты и военкоматы, и начиналась одна кромешная Русь без звука и проблеска, оцепеневшая под черным ливнем столетий. И, кажись, еще вчера стоял на месте сапрыкин-ской избушки высокий тын, за тыном — скит, и лесной дух — старик с косматой, как мох, бородой пыхтел на пеньке козьей ножкой.

Уехали мужики — и снова про них забыли. Но не прошло и трех лет, как в высших конторах, где никто о них и не думал, на громадных государственных картах, где весь их край был большим пустым пятном, родился некий план. Теперь с юга через тайгу к ним тянули узкоколейки.

И вот явились — в накомарниках, с примкнутыми штыками, волоча усталых и отощавших собак. Странное это было войско, почти все, за исключением командиров, состоявшее из черных. Разбившись на кучки возле костров, они со всех сторон окружили болото, где по щиколотку в воде стояла первая партия заключенных. Баб, пробиравшихся домой мимо трясины, отгоняли ружейными выстрелами; вышло разъяснение: строится-де около них большая стройка; сведений не разглашать, к вышкам близко не подходить, за нарушение — поголовная ответственность.

Это значило: смотреть — смотрите, а вслух говорить об этом — ни-ни.

Новые партии прибывали издалека. В тайге день и ночь трещали падающие деревья, мерцали огни костров. По свежей гати начали пробиваться грузовики. Взошло тусклое, кривобокое солнце, и на открывшейся заблестевшей равнине узкой грядкой между кюветами, залитыми водой, протянулась насыпь. Первый свисток изумил слух. Вокруг расстилалось сплошное кладбище пней, это было все, что осталось от леса, а поодаль находилось кладбище для людей.

Так возникло это государство, названное в преданиях века страной Лимонией, в равной мере творение населявших его народов и их проклятье. Дым костров посреди тайги отметил издалека проплешины, на которых оно утвердилось. Комары тучей кружились над грубо сколоченными раскоряками-вышками — в каждой, как в клетке, стоял, держа оружие наперевес, солдат внутренней службы, довольный тем, что его не послали на фронт. Мошкара облепляла стрелков, стоявших на подножках подходивших составов. Словно старые декорации, поднялись из земли в четырех верстах от деревни замызганные пакгаузы полустанка, сараи, заборы и терема. В центре трясины, окруженное вышками, огороженное частоколом и сияющее огнями, словно там был вечный праздник, воздвигалось то, к чему в особенности не рекомендовалось подходить. Теоретически говоря, о нем вовсе не следовало знать.

Но женщины знали — смиренные, они знали то, о чем не знал или не хотел знать весь свет. Они привыкли, пробираясь по краю кювета, видеть издали поспешавших по шпалам смуглых вожатых с самопалами поперек груди и следом колышащуюся серую массу. Новая цивилизация подчинила себе их вековую агонию, и понемногу их сирая жизнь, шелест леса, их певучая речь, манера здороваться с незнакомым встречным, за плечами плетеный короб и вконец развалившийся колхоз — превратились в устарелый, но прочный придаток громадно разросшегося лагерного организма. Они об этом не сожалели: лагерь ободрил их существование. Лагерь поселил рядом с ними тысячи мужчин, одни взгляды которых будили их завядшую молодость. Между тем голод утих, бригады труповозов были распущены, и лагерь смерти мало-помалу превращался в лагерь жизни. Уже не привидения — кирпичнолицые лесорубы шагали по шпалам во главе крысиной колонны. И стрекотание электрических пил, недавно введенных в употребление и неслыханно повысивших производительность труда, грохот падающих деревьев, лай овчарок и предупредительные выстрелы не пугали больше деревенских баб. В своих коробах женщины носили солдатам водку, носили детям хлеб из ларька для вольнонаемных. Лагерь, этот потусторонний мир, самое существование которого было государственной тайной, для них стал частью быта. Ни бояться, ни стыдиться его они не могли.

Давно уже тело Николая Сапрыкина смешалось с землею на полях некогда знаменитой Курской дуги. Тут же рядом полег под тевтонскими минами и весь тот обоз, что катился из их деревни по желтой жиже под рев лихих песен. Семья его между тем жила и прибавлялась.

За десять лет, прожитых без мужа, Анна Сапрыкина не то чтобы постарела, а раздалась и осела как бы под грузом; черты лица ее, крупные и нежные, утратили определенность, глаза стали меньше и покойнее, углы мягкого рта опустились. Темно-розовая кожа казалась и молодой и немолодой.

День Анны Сапрыкиной начался, как всегда, до рассвета: из-под занавески высунулась ее белая и полная нога, нащупала шаткую лесенку; в темноте Анна слезла с лежанки, отыскала в печурке спичечный коробок, прошлась, разминая сухие, ороговелые пятки.

Толстыми пальцами она выбрала спичку, чиркнула — вверх взвилась лента копоти, она подкрутила