Сын Авроры - Жюльетта Бенцони

И вновь отчаянье поселилось в душе Адриенны. Она писала своей подруге Элизабет Клавель: «Я на личном опыте убедилась, что никто не может умереть от боли. Это глубочайшее заблуждение, в котором я долго пребывала. Но огромное количество неудачных попыток устроить свое счастье доказали мне, что я не подхожу для любви и должна расстаться с этой иллюзией как можно скорее, ведь я на самом деле не хочу ни умирать, ни сходить с ума...»

Незаменимый Легран объяснил ей, что только театр и дочери, которых она оставила у бабушки, могут заполнить любовью сердце гениальной актрисы, которой она постепенно становилась. Адриенна распрощалась со Страсбургом и отправилась в Париж, где Легран ожидал ее, пытаясь устроить в «Комеди Франсэз».

27 марта 1717 года ставили пьесу Мольера «Жорж Данден», где Адриенна должна была играть Анжелику. Планировалось, что в зале будут присутствовать регент и русский царь Петр! Ее ждал триумф. Каждый из зрителей понял, слушая ее, что на сцене происходит нечто очень значительное для всего театра: Адриенна Лекуврёр перестала произносить текст напыщенным тоном, как это делала в прошлом, и начала говорить со сцены с большей естественностью и правдоподобностью, творя настоящие чудеса своим необыкновенным голосом.

Она привлекла внимание всего цвета мирового литературного братства. Среди них оказался и некий Франсуа Аруэ, который посвятил актрисе свою первую комедию «Нескромный». Во время ее первой постановки автор так радовался, так шумно и так пылко аплодировал, что один из зрителей, раздраженный его поведением (а это был шевалье де Роган), окинул писателя придирчивым взглядом и поинтересовался, кто же этот шумный маленький человечек.

— Я, — ответил будущий Вольтер, — человек, который не имеет громкого имени, но знает цену тому, которое носит!

И он выхватил шпагу, но де Роган не собирался драться с тем, кого считал простым бродяжкой. Он поднял свою трость, а через два дня приказал своим слугам побить этого сумасшедшего. После чего Франсуа Аруэ был вынужден лечить свои синяки и ушибы в Бастилии. Вот в такой несправедливости и родился великий Вольтер. В Адриенне же он нашел самую нежную и самую верную подругу. Но она, не желающая более страдать, не готова была отдать свое сердце никому более. И все же...

* * *

Несмотря на всю свою браваду, в Рождество, на приеме у регента, Мориц захандрил. Он чувствовал себя разбитым, что вводило его в тоску, и ко всему прочему он все еще не хотел расставаться с принцессой и кидаться в ножки к какой-то там актрисе, какой бы знаменитой она ни была. Он не имел ни малейшего желания изображать чувства, которых на самом деле не испытывал. Это было бы нечестно по отношению к женщине, которую он заочно уважал. К тому же он не видел самого себя в роли ложного влюбленного. Даже если красивая актриса сумеет вызвать у него какие-либо желания, чему он не удивился бы, зная свои собственные слабости, его сердце будет принадлежать принцессе...

Так он тешил свою грусть, рассматривая миниатюрный портрет Луизы-Елизаветы, который получил самым романтическим образом. Де Шароле принес ему записку, где Морица умоляли быть вечером между одиннадцатью часами и полночью на пересечении дорог в лесу Монморанси. Эту записку передала де Шароле камеристка принцессы. По приказу де Конти она должна была покинуть особняк де Конде и отправиться с ним в его замок л'Иль-Адам.

Де Шароле, ненавидя своего зятя, согласился отправиться на встречу вместе с Морицем, чтобы избежать неприятных сюрпризов. Они прождали какое-то время, прежде чем мимо проехала закрытая карета, и, когда, поравнявшись с ними, она чуть замедлила ход, чья-то рука бросила небольшой сверток. В нем Мориц обнаружил золотой медальон, украшенный небольшими жемчужинами, в котором находился миниатюрный портрет принцессы. В свертке было и письмо:

«Я не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь, но должна сказать, что люблю вас так, как никогда никого не любила...»

Мориц, получив эту записку, расплакался, и с тех самых пор медальон, который он повесил себе на шею, не покидал его груди. Чтобы отвлечься и забыться, он с головой ушел в работу...

С самого своего возвращения во Францию Мориц самозабвенно отдавался изучению искусства фортификации, в котором некогда достиг невероятных высот маркиз де Вобан. Прежде всего его интересовал математический аспект этой науки, к которой он явно имел предрасположенность, но которой ранее никогда не занимался. Имея в своем распоряжении полк, Мориц создал для него более мягкие правила обучения, чем обычно, и разработал особую методику занятий, которая привлекла внимание шевалье де Фолара[65], настоящего мэтра военных искусств.

Так между Морицем и пятидесятилетним прославленным провансальцем, которого записки Цезаря когда-то вдохновили пойти на военную службу и который служил при герцоге Вандомском и при герцоге Орлеанском был серьезно ранен в битве при Мальплаке и отправлен отставку, что и позволило ему заняться изучением фортификации, завязалась дружба. Вобан успел еще послужить в Мальтийском ордене и при Карле XII, после смерти которого окончательно вернулся во Францию, где был назначен полковником, что и стало наивысшей честью, оказанной ему. Однако именно записки, составленные впоследствии им самим, сделали его тем, кем он являлся. Как-то он предложил графу Саксонскому, с которым они давно вели переписку, встретиться лично. Он был очень худым, среднего роста, с открытым, улыбчивым лицом и живыми карими глазами. Ранение, полученное при Мальплаке, до сих пор давало о себе знать — он ходил с тросточкой. За свою долгую и непростую жизнь он научился любить хорошую литературу и обожал театр. И вот именно он и уговорил Морица все-таки посетить «Комеди Франсэз».

— Этим вечером мадемуазель Лекуврёр исполняет роль Федры. Она великолепна... А вам сейчас, похоже, именно великолепия-то и не хватает.

— Мне не хочется никуда идти. Я все еще хромаю! — необдуманно бросил Мориц и тут же осознал свою ошибку. — Прошу прощения, месье, я не хотел...

— Почему нет? Лично я уже привык прихрамывать. Главное — оставаться в хорошем настроении и почаще посещать такие места, как, например, театр! А так как вы везде, куда бы ни отправились, производите настоящий фурор, я бы хотел погреться в лучах вашей славы!

И вот ровно в пять друзья вышли из экипажа, остановившегося на улице Фоссе-Сен-Жермен напротив красивого здания, построенного в конце прошлого века архитектором Франсуа д'Орбэ, треугольный фронтон которого украшала томящаяся Минерва. Над ней развевалось знамя Франции и сияла выведенная золотыми буквами надпись: «Придворный королевский театр Его Величества». Внутреннее убранство, оформленное в серых и голубых тонах, выглядело изящным и современным. Амфитеатр находился на некотором возвышении по сравнению с партером и ложами[66], а тысячи свечей в огромных люстрах освещали зал.