Несостоявшаяся ось: Берлин-Москва-Токио - Василий Молодяков

«Что же касается остальных вопросов, стоящих между нами, – продолжал он, – то никаких серьезных противоречий между нашими странами нет. По всем проблемам, имеющим отношение к территории от Черного до Балтийского моря, мы могли бы без труда договориться [Сравним, что писал в феврале 1914 г. Николаю II П.Н. Дурново: «Жизненные интересы России и Германии нигде не сталкиваются и дают полное основание для мирного сожительства этих двух государств». Риббентроп записку Дурново, опубликованную после Первой мировой войны, конечно, не читал, а вот, скажем, любознательный Хильгер мог…]». Однако в Москву были приглашены британская и французская военные миссии, о чем Риббентроп вспомнил с явным неудовольствием, добавив: «Мы не обращаем внимания на крики и шум по нашему адресу в лагере так называемых западноевропейских демократий. Мы достаточно сильны и к их угрозам относимся с презрением и насмешкой». «Если Москва займет отрицательную позицию, мы будем знать, что происходит и как нам действовать» (запись Риббентропа).

В ходе разговора позиция германской стороны обозначилась с предельной четкостью: строго секретные переговоры по конкретным вопросам (Данциг, Польша, контроль над Балтийским морем и т.д.). Однако, прежде чем перейти к ним, Риббентроп хотел получить гарантии того, что намерения второй стороны серьезны. «Поверенный в делах, – писал он Шуленбургу, – казалось, был заинтересован, несколько раз пытался повернуть беседу в сторону более конкретных вопросов, вследствие чего я дал ему понять, что я буду готов к уточнениям сразу же после того, как советское правительство официально уведомит нас о том, что оно, в принципе, желает новых отношений». «Если Советское правительство проявляет к этому интерес и считает подобные разговоры желательными, тогда можно подумать и о конкретных шагах, которые следует предпринять… В утвердительном случае их можно возобновить либо здесь <в Берлине. – В.М.>, либо в Москве» (запись Астахова). Риббентроп ждал скорого ответа, потому что подготовка к войне с Польшей вышла на «финишную прямую», однако заявил, что «не считает необходимым особенно торопиться <с германо-советскими переговорами. – В.М.> … поскольку вопрос серьезен, и подходить к нему надо не с точки зрения текущего момента, а под углом интересов целых поколений». Можно списать это заявление рейхсминистра на любовь к позе и риторике. Однако, как ни глянь, он оказался прав.

Разговор коснулся и «больных» тем. Риббентроп «предупредил, что мы <СССР. – В.М.> должны считаться с фактом дружбы между Германией и Японией. Мы не должны рассчитывать, что эвентуальное улучшение советско-германских отношений может отразиться в виде ослабления отношений германо-японских». «Я <Риббентроп. – В.М.> описал германо-японские отношения как хорошие и дружественные. Эти отношения прочные. Однако, что касается русско-японских отношений, у меня есть свои собственные соображения, под которыми я понимаю долгосрочный modus vivendi между двумя странами». Запомним эти слова!

Наконец, Риббентроп спросил: «Скажите, г-н поверенный в делах, – внезапно изменив интонацию, обратился он ко мне как бы с неофициальным вопросом, – не кажется ли Вам, что национальный принцип в Вашей стране начинает преобладать над интернациональным. Это вопрос, который наиболее интересует фюрера… Я ответил, что у нас то, что Р<иббентроп> называет интернациональной идеологией, находится в полном соответствии с правильно понятыми национальными интересами страны, и не приходится говорить о вытеснении одного начала за счет другого. «Интернациональная» идеология помогла нам получить поддержку широких масс Европы и отбиться от иностранной интервенции, то есть способствовала осуществлению и здоровых национальных задач. Я привел еще ряд подобных примеров, которые Р<иббентроп> выслушал с таким видом, как будто подобные вещи он слышит в первый раз». Этот не слишком-то содержательный диалог интересен как попытка Гитлера найти идеологическое и пропагандистское оправдание договора с «империей зла». Астахов – недаром литератор и «пиарщик» – подбросил будущим партнерам неплохой вариант.

3 августа Шнурре пригласил к себе Астахова и коротко повторил ему основные пункты вчерашней беседы, добавив, что «разговоры желательно вести в Берлине, так как ими непосредственно интересуются Риббентроп и Гитлер». Астахов срочно запросил ответа. В тот же день Шуленбург заверял Молотова в отсутствии «политических противоречий» между двумя странами и в стремлении Берлина к «освежению существующих или созданию новых политических соглашений». Посол откровенно говорил, что «Германия намерена уважать интересы СССР в Балтийском море» и не будет мешать «жизненным интересам СССР в Прибалтийских странах». На это приглашение к конкретной дискуссии Молотов не отреагировал, снова поминая Антикоминтерновский пакт, хотя Шуленбург в отчете отметил, что нарком «оставил свою обычную сдержанность и казался необычно открытым».

В Москве решили поставить политические переговоры в зависимость от экономических, о чем нарком немедленно уведомил Астахова, однако несколько дней спустя, 7 августа, предписал ему не связывать два аспекта отношений напрямую. После «импровизированного» свидания с Риббентропом Астахова несколько раз принимал Шнурре. По поручению шефа он поставил перед ним вопрос о «коммюнике или секретном протоколе при подписании кредитного соглашения», где было бы засвидетельствовано обоюдное желание сторон улучшить политические отношения. Согласно записи Шнурре, 3 августа Астахов проявил «позитивный интерес» к этой идее, но, сообщив об этом Молотову, получил решительный отказ: «Неудобно говорить во введении к договору, имеющему чисто кредитно-торговый характер, что торгово-кредитный договор заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично, и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед… Считаем неподходящим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе». Вот, оказывается, когда и при каких обстоятельствах родилась идея пресловутого «секретного протокола»! И снова заминка… Снова Москва выжидает, потому что время работает если не на нее, то уж точно против Берлина.

5 августа Астахов поинтересовался у Шнурре впечатлениями МИД от общения Шуленбурга с Молотовым. Тот ответил, что «беседы слишком уж сосредоточены на прошлом. Мы должны покончить с этим, если хотим говорить о будущем». 10 августа Астахов оповестил Шнурре об отказе Москвы от секретного протокола к кредитному соглашению: «Он <Шнурре. – В.М.> сказал, что целиком с Вами <т.е. с Молотовым, адресатом сообщения, – В.М.> согласен, и на этой идее отнюдь не настаивает». Речь зашла о вещах куда более важных: «Если попытка мирно урегулировать вопрос о Данциге ни к чему не приведет и польские провокации будут продолжаться, – записал поверенный слова своего собеседника (наверняка стремясь к максимальной точности), – то, возможно, начнется война. Германское правительство хотело бы знать, какова будет в этом случае позиция Советского правительства. В случае мирного разрешения вопроса германское правительство готово удовлетвориться Данцигом и экстерриториальной связью с ним… Но если начнется война, то вопрос, естественно, будет поставлен шире, хотя и в этом случае германское правительство не имеет намерений выйти за известные, заранее намеченные <выделено мной. – В.М.> пределы… Оно готово сделать все, чтобы не угрожать нам и не задевать наши интересы, но хотело бы знать, к чему эти интересы сводятся. Тут он напомнил фразу Риббентропа о возможности договориться с нами по всем вопросам от Черного моря до Балтийского». Последних слов в записи Шнурре, правда, нет, но в остальном оба варианта совпадают вплоть до мелочей. О «главном» Астахов, как всегда, «ничего определенного не сказал»: Шнурре правильно понял, что собеседник еще не имел конкретных указаний. 11 августа Молотов подтвердил заинтересованность в дальнейших «разговорах», но сообщил о «желательности» ведения их в Москве. 12 августа Астахов проинформировал Шнурре, который «впал в состояние некоторой задумчивости и затем сказал, что все выслушанное он передаст выше». «Теперь остается ждать, какова будет дальнейшая реакция немцев в отношении нас», – резюмировал поверенный доклад наркому.

«Что же касается нас, – сообщал Астахов Молотову в тот же день, но в другом письме, – то в населении уже вовсю гуляет версия о новой эре советско-германской дружбы, в результате которой СССР не только не станет вмешиваться в германо-польский конфликт, но на основе торгово-кредитного соглашения даст Германии столько сырья, что сырьевой и продовольственный кризисы будут совершенно изжиты. Эту уверенность в воссоздании советcко-германской дружбы мы можем чувствовать на каждом шагу в беседах с лавочниками, парикмахерами и всевозможными представителями разнообразных профессий. Та антипатия, которой всегда пользовались в населении поляки, и скрытые симпатии, которые теплились в отношении нас даже в самый свирепый разгул антисоветской кампании, сейчас дают свои плоды и используются правительством в целях приобщения населения к проводимому курсу внешней политики». Видимо, отголоском этих сообщений, шедших «на самый верх», являются записи Жданова 1939 г., которые, по предположению Л.А. Безыменского, делались во время или после бесед со Сталиным: «Возможно ли сговориться с Германией? Россия – лучший клиент… В Германии симпатии к русскому народу и армии».[277]