Комкор - Олег Кожевников

Почти сразу после хлопков гранат, брошенных мною, раздалась целая серия мощных взрывов, и теперь трофейный «ханомаг», раскачиваясь, непрерывно извергал из бронеотсека целые снопы пламени – это снаряды, которые он перевозил, начали детонировать от попавших в него пуль. По-видимому, пулеметчики, которые выбрались из бронеотсека, чтобы отцепить пушку, не закрыли задние бронированные дверцы, через которые и вылезли, только этого теперь никто и никогда не узнает. После таких взрывов не выживают. И мои предположения оказались верны, так как я видел, что даже тяжеленная пушка отлетела метров на десять от «ханомага», а одна из бронированных дверок, сорванная с петель силой взрыва, как громадная снарядная болванка, долбанула прямо по вражескому бронетранспортеру, который находился метрах в сорока от машины. Только не одна болванка угодила в эту бронированную цель – следом за ней целая очередь 50-миллиметровых снарядов попала по вражескому «ханомаху», так что уничтожение его было стопроцентным. Из двигательного отсека машины повалил дым, пулеметный щиток, вместе с тем, что находилось за ним, был просто снесен, из бронеотсека даже никто и не пытался выбраться, несмотря на то что внутри уже разгорался самый настоящий костер. А снаряды тем временем продолжали детонировать, и по громадной направляющей трубе все вылетало в сторону подбитого вражеского бронетранспортера, к своему несчастью оказавшегося точно на директрисе направления их полета.

Я был ошеломлен такой драматичной развязкой атаки немецкого бронетранспортера, но, видимо, гораздо меньше, чем водитель подраненного «ханомага» – не успел он немного прийти в себя и начать перегазовывать, чтобы тронуться, как я уже был метрах в десяти от этого бронетранспортера с противотанковой гранатой в руке. Дальше все было делом техники и опыта – так же, как учил молодых призывников, прицельно метнул гранату под моторный отсек «ханомага», упал и откатился под защиту ближайшего дерева. Раздался взрыв, и второй по счету подбитый вражеский бронетранспортер довершил своим красочным видом картину боя в перелеске, по которому проходила дорога.

Не обращая внимания на продолжающиеся взрывы детонирующих снарядов, я поднялся, взял с земли ППШ и настороженно направился к кабине поверженного железного монстра – мне нужно было лично убедиться, что враг окончательно уничтожен. Я не успел дойти до цели, как увидел в отблесках горящей вражеской техники красноармейца Синицына с противотанковой гранатой в руке. Он, полусогнувшись, подбирался к вражескому «ханомагу». Пришлось его окликнуть – не дай бог, этот неопытный боец запулит гранату прямо мне под ноги. Услышав меня, парень немного расслабился, засунул гранату за ремень, взял в руки автомат, и теперь уже мы вдвоем, страхуя друг друга, подошли к водительской двери «ханомага». Она была перекорежена взрывом; немного выше ручки образовалась довольно широкая щель, и я, даже не пытаясь открыть дверь обычным способом, сунул ствол автомата в эту щель и нажал на спусковой крючок. Только отстреляв внутрь бронемашины целый диск, я успокоился. Теперь вряд ли там остался кто живой – если и не попал под прямой выстрел, рикошетом точно добило оглушенных взрывом немцев.

Закончив с этим делом и оглядев окружающую перспективу, я решил, что нам сейчас ничего вроде бы не угрожало – стрельбы не было, взрывов не слышно; не полная лесная тишина, конечно, – слишком много вокруг работало двигателей. Это наши «ханомаги», как сторожевые псы, проверив самые подозрительные места, рассредоточивались теперь вокруг охраняемого объекта. Таким объектом был мой «хеншель»; ну что же, нужно возвращаться к своему персональному грузовику, не генеральское это дело – бегать по ночному лесу с автоматом в руках. С докладами-то сейчас направятся именно к «хеншелю», глядишь, и выяснится, по какой причине наша колонна столкнулась с немцами. Непонятно как-то – проводники уверяли, что эта дорога мало кому известна, и уж точно не немцам, а они двигались по ней явно целенаправленно, в сопровождении тяжелой техники, и ночью, как будто знали – здесь можно проехать.

Подойдя к «хеншелю», я направил Синицына проверять техническое состояние автомобиля, сможет ли он двигаться после столь плотного пулеметного обстрела – немцы лупили прямо по кузову. Вполне могли повредить и двигатель, и еще что-нибудь важное. Пока Синицын осматривал двигатель и ходовую, я решил посмотреть, в каком состоянии находится груз в кузове. Когда подошел к заднему борту, перед тем как забраться в машину, глянул за перемещением «Ханомагов». В бронетранспортерах, наверное, заметили наши фигуры, так как некоторые из них, изменив траекторию движения, направились к «хеншелю». Я не стал ждать, когда они подъедут – тогда будет уже не до груза; так и останусь в неведении, на какие продовольственные ресурсы можно рассчитывать. Свой глаз – он вернее, чем доклады подчиненных, тем более в таких вещах, как дефицитные продукты, а кузов «хеншеля» был забит ими доверху – одного сахара и соли там было мешков сорок, а если учитывать многочисленные ящики с консервами, то по нынешним временам это был просто золотой грузовик.

Я еще не забрался в кузов, как в ноздри ударил мощный спиртовой дух. Достав из полевой сумки фонарик, я залез в кузов и сразу увидел большое мокрое пятно на толстом слое рассыпанного сахарного песка, которое и источало этот аромат. Сдернув остатки мешка с сахаром, разорванного пулями, я увидел, откуда натекла эта жидкость. Мои орлы, загружая эту машину, запрятали между мешками картонный ящик с бутылками дешевого немецкого пойла. «Вот оболтусы, – воскликнула одна из моих сущностей, в то время как другая одобрительно хихикала, – ну подождите, устрою я вам релаксацию. А Шерхана, отвечавшего за погрузку, и вовсе заставлю наизусть выучить весь Полевой устав!»

Только я так подумал, за спиной раздалось легкое покашливание. Обернулся и воочию смог лицезреть объект своей злости. Однако только осветил лицо Шерхана фонариком, вся моя злость испарилась, сменившись беспокойством за боевого брата. Еще бы, на меня смотрела черная от гари, со следами засохшей крови физиономия; от его мощных бровей остались только редкие, обгоревшие кустики. Я перевел луч фонарика ниже, и мне стало просто жутко от предположения, в какой ситуации пришлось побывать Наилю – форма его мало того что обгорела, была вся порвана, в разные стороны торчали куски гимнастерки, открывая участки тела, блестящие от сукровицы. Парень наверняка испытывал ужасную боль, но ни выражение лица, ни голос этого не выдавали. Он, как всегда бодрым тоном, произнес:

– Юрий Филиппович, тут пленных притащили, нужно бы их допросить. Один из них вроде офицер – правда, форма на нем обожжена, и знаков различия не разберешь. Куда прикажете привести?

Наконец унюхав, чем пахнет в кузове и заметив в моей руке горлышко разбитой бутылки, Шерхан округлил глаза, как невинная овечка, и пролепетал:

– Вы не подумайте, товарищ генерал, это все только в медицинских целях. Фельдшера-то не всегда в боевых порядках имеются, вот как сейчас; а раны и ссадины требуется обязательно продезинфицировать. Спирт только у фельдшеров, да в вашей фляжке еще можно найти, вот и приходится заниматься добычей заменителей.

Несмотря на испытываемое беспокойство за здоровье Шерхана, я, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, ответил на эту руладу:

– Ладно, считай, что уболтал, сержант, замнем для ясности! Но теперь ты видишь, что даже свыше поддерживаются мои распоряжения о запрете алкоголя в подразделениях. Вон, пули попали только в те мешки, которые загораживали бутылки, спрятанные вами. Так что мотай это себе на ус. А пленные – это хорошо, веди их к «хеншелю», тут, на природе, их и допросим.

Шерхан молча повернулся и исчез из поля зрения, а я, прежде чем выбраться из кузова, достал единственную неразбитую бутылку шнапса и, держа ее в руке, спрыгнул на землю. А взял я бутылку эту для Шерхана, думал – ладно, принципы принципами, а жизнь жизнью. Пусть парень примет грамм сто, все не так сильно будет болеть его обожженная кожа. Я не успел спрятать это обезболивающее в кабине, так как увидел, что ко мне приближается вся моя охрану и еще три поляка – они конвоировали пленных, которых и было-то всего четыре человека! Чтобы не предстать перед иностранцами с бутылкой в руке, пришлось поставить ее обратно в кузов. Затем я смахнул с формы листья и веточки, налипшие на нее в результате моих гимнастических кульбитов, и сделал несколько шагов навстречу процессии.

Прежде чем приступить к допросу пленных, я поговорил с поляками, поинтересовался, как они пережили ночной бой. Оказалось, плохо – двое убиты, один тяжело ранен и лежит сейчас в «ханомаге». Все поляки двигались в передовом бронетранспортере, с ними вместе там были Шерхан и Якут. Когда «ханомаг» в темноте буквально влетел в порядки немецкой колонны и пулеметчики открыли огонь по вражеским автомобилям, мои ветераны сразу выпрыгнули из бронеотсека, чтобы разобраться с замеченной бронетехникой, поляки последовали за ними. Только мои ребята, попав в такую ситуацию, чувствовали себя как рыба в воде (сказался громадный опыт ночных боев в финской войне), а поляки стушевались; стали сильно суетиться, а потом и вовсе полезли на рожон: бегали от машины к машине, забрасывая их гранатами, ну и получили, естественно, по самое не могу, поскольку действовали они среди немецких ветеранов, которых таким уланским наскоком не напугаешь. Немцы дрогнули, только когда начали взрываться боеприпасы, перевозимые на грузовиках, но было уже поздно – в результате двое убитых и раненый. По-другому действовали мои ребята: Шерхан целенаправленно, не обращая внимания на разгорающийся бой и суетящихся рядом немцев, подобрался к штурмовым орудиям и их уничтожил; в это время Якут, заняв выгодную позицию, на слух стрелял по немцам, и бил он при этом именно в те места, где начинали образовываться очаги порядка и организованного сопротивления. Я-то знал, как наш Зоркий Сокол стреляет даже в темноте, по слуху – наверняка еще в тех группах выбивал офицеров, попадая им точно в глаз. Страшное оружие этот наш Якут – при боестолкновении в темном лесу он один стоил целой роты егерей, и не раз это доказывал нам во время финской войны.