Время черной луны - Татьяна Корсакова

– Что, Александр Владимирович, – Горейко нарушил молчание первым, – вы до сих пор мне не верите?

– Знаете, Адам Семенович, как-то сложно мне во все это поверить.

– Понимаю, но мой гражданский и профессиональный долг – предупредить вас о возможных последствиях.

– Последствиях чего? – Монгол нахмурился.

– Последствиях сокрытия интересующей следствие информации.

– Да нет у меня никакой информации! – Получилось, кажется, правдоподобно.

Не то чтобы Монгол так уж испугался Огневушкиного шантажа, просто понимал, что в данном случае родная милиция ничего для него не сможет сделать. Придется как-нибудь самому. Да и интересно – что греха таить! – во всей этой чертовщине разобраться.

– Очень и очень жаль. Как бы потом вам упрямство ваше боком не вышло, господин Сиротин.

– Ну, я буду предельно осторожен, по пустырям и паркам шастать в темное время суток не стану, к незнакомым девицам приставать тоже. А то видите, какие они нынче пошли, девицы, выходят на тропу войны из-за всяких мелочей. Бомжи эти ведь ничего плохого не совершили. Всего лишь девочку обокрали, кулончик отобрали, немножко убили, а она, поди ж ты, претензии надумала предъявлять. Вот негодяйка! Кстати, что за кулончик она у маргиналов требовала, товарищ следователь? Или говорить нельзя, служебная тайна?

– Ну почему же тайна? – Горейко поморщился. – Огурцов показал, что сорвал с шеи девушки какой-то медальон. С его слов, украшение сначала показалось ему золотым, но потом он, присмотревшись получше, понял, что медальон – обычная побрякушка, и выбросил его.

– Где?

– Да там же, на пустыре. А медальон, выходит, подозреваемой очень нужен. Что-то в нем особенное. Вы случайно не догадываетесь, что именно?

– Понятия не имею, – Монгол пожал плечами.

– Вот и я не имею, но подсказывает мне мой профессиональный опыт, что непростая это побрякушка.

Надо же, ему его профессиональный опыт подсказывает! А сколько лет тому опыту? Пять или шесть? Но, с другой стороны, вполне вероятно, что украшение имеет определенную ценность, коль уж из-за него девчонка отважилась повторно встретиться со скотами, которые ее чуть на тот свет не отправили.

– Так вам, господин Сиротин, действительно больше нечего поведать следствию? – спросил Горейко, вставая из-за стола и тем самым давая понять, что аудиенция закончена.

– Нечего. – Монгол, изобразив на лице искреннее сожаление, тоже встал.

– В таком случае примите добрый совет – поберегитесь. Знаете, береженого и бог бережет. А мне в деле лишний труп не нужен, мне и тех, что есть, хватает.

– Всенепременно. – Монгол попятился к двери.

– И если вдруг узнаете что-нибудь интересное, вы уж не сочтите за труд, позвоните мне. – Горейко улыбнулся. Улыбка получилась душевной, почти искренней, лишь глаза за стеклами очков оставались холодными и внимательными.

– Сообщу. Всего доброго, Адам Семенович. – Монгол захлопнул за собой дверь и вздохнул полной грудью.

Черт, что за день сегодня такой сволочной?! Сначала эта чокнутая нимфоманка со своими закидонами, потом агент Малдер с дикими предположениями. И рубашка насквозь промокла от пота, а до встречи с немцами совсем мало времени, едва ли получится заскочить домой переодеться.

Психиатрическая клиника располагалась за городом. Добираться до нее, не имея личного автомобиля, приходилось довольно долго: сначала полтора часа на электричке, потом еще тридцать минут пешком через сосновый лес.

Электричка отправлялась рано, в шесть утра. Зимой в полупустом вагоне всегда было холодно и неуютно. Приехав на нужную станцию, Лия с тревогой смотрела на утопающий в предрассветных сумерках лес. Если везло и находился попутчик, она шла в клинику сразу. Но чаще всего на платформе девушка оказывалась совершенно одна, и ей приходилось еще как минимум полчаса мерзнуть на пронизывающем ветру, не сводя глаз с медленно светлеющего горизонта.

Анатолий Маркович не одобрял этих ее утренних поездок и журил за то, что она не соглашается принять его помощь. Но, во-первых, отчим частенько оставался ночевать в клинке, а во-вторых, утруждать его было как-то неудобно. Достаточно уже того, что он в отличие от нее навещает маму не от случая к случаю, а практически каждый день.

Летом возникали трудности иного плана, название которым – дачники. Еще в Москве вагоны под завязку забивались гражданами, жаждущими грядочно-посадочного экстрима. Граждане эти были шумными, сварливыми и в перерывах между перебранками с упоением делились друг с другом секретами дачного мастерства. За то время, что Лия ездила в клинку, она, помимо воли, успела постичь массу тонкостей, касаемых возделывания грядок, устройства парников и пикирования помидоров. Наверное, когда-нибудь в отдаленном светлом будущем знания эти ей пригодятся, но пока разговоры о навозе и грядках только нервировали ее.

На сей раз Лие повезло. Во-первых, удалось сесть, и не с краю, а у самого окошка, где можно было прислониться лбом к прохладному стеклу и даже немного подремать. Во-вторых, соседи ей попались молчаливые, не забивали голову дачно-огородными байками. В-третьих, на одной с ней остановке вышла большая компания молодых ребят. Судя по рюкзакам и гитарам, ребята держали путь на турбазу, которая располагалась всего в километре от клиники, так что, пристроившись в хвост компании, до места Лия добралась без приключений.

Прежде чем зайти к маме, Лия заглянула в кабинет Анатолия Марковича, но того на месте не оказалось. Плохо, дельный совет ей бы не помешал, да и присутствие отчима при разговоре с мамой было бы нелишним. Но не сложилось. Выяснилось, что после ночного дежурства Анатолий Маркович уехал в Москву. Значит, придется самой, без страховки.

Мама уже проснулась, сидела на стуле у забранного решеткой окна, медленно покачивалась взад-вперед, что-то тихо напевала.

– Мамочка, – Лия вошла в палату и встала так, чтобы мама могла ее видеть, – доброе утро.

– Утро? – На мамином лице отразилось крайнее удивление. – Уже утро?

– Девятый час, скоро тебе принесут завтрак.

– А почему так темно?

В палате, залитой солнечным светом, конечно, не могло быть темно. Темнота поселилась в маминой душе..

– Мама, это я, – Лия взяла в руки холодную мамину ладонь.

– Доченька, – по безучастному до этого момента лицу промелькнула мимолетная улыбка. – Ты же моя доченька, правда?

– Да, мамочка, я Лия. – Сейчас главное не расплакаться. Сколько раз уже происходило подобное, а она никак не привыкнет, не смирится с тем, что самый родной человек – вот такой беспомощный, как ребенок. – Как ты себя чувствуешь? – Гадкий вопрос, насквозь фальшивый, она же сама прекрасно видит, что с каждым разом маме все хуже и хуже, что узнает она ее, Лию, теперь редко, и даже когда узнает, то почти сразу же забывает.