Пропавший без вести - Франц Кафка

– Надо ее слушаться. А что делать – мы от нее зависим. Она сдает нам комнату и, конечно, в любой день может отказать. А менять квартиру никак нельзя – куда мы столько вещей денем, а главное, Брунельду невозможно перевезти.

– А здесь, в коридоре, другую комнату снять нельзя? – спросил Карл.

– Нас же не возьмет никто, – вздохнул Робинсон. – Во всем доме никто нас не возьмет.

Так они и сидели на скамеечке и терпеливо ждали. Старуха хлопотала по хозяйству, мечась между двумя столами, плитой и стиральным корытом. Из ее крикливых причитаний мало-помалу выяснилось, что дочь ее занемогла и вся работа – а у нее тридцать человек жильцов, каждого накорми, за каждым убери – свалилась на нее одну. А тут еще печка дымит и еда никак не поспеет – в двух огромных кастрюлях у нее варилась густая похлебка, и сколько старуха ее ни мешала, сколько ни поднимала над кастрюлей половник, сколько ни сливала его содержимое с большой высоты, похлебка ни в какую не хотела поспевать, наверно, все из-за плохой тяги, и тогда она, садясь перед плитой чуть ли не на пол, яростно шуровала раскаленные угли кочергой. Дым, наполнявший кухню, вызывал у нее приступы кашля, иногда столь сильные, что старуха, схватившись за стул, долго за него держалась, не в силах продыхнуть от кашля. Она уже не в первый раз обронила, что завтрака они сегодня, наверно, вообще не получат, нет у нее на это ни времени, ни охоты. Но поскольку у Карла и Робинсона, с одной стороны, был строжайший приказ принести завтрак, с другой же стороны – ни малейшей возможности это сделать, они на замечания старухи не отвечали и продолжали молча сидеть, как будто их это не касается.

Между тем вокруг на стульях и скамейках, на столах и под столами и даже просто в углу на полу – всюду стояла оставшаяся после завтрака грязная посуда жильцов. Были тут кофейнички и молочники с остатками кофе и молока, на иных тарелках налипло недоеденное масло, из перевернувшейся жестяной банки горкой просыпалось печенье. При желании вовсе нетрудно собрать из всего этого приличный завтрак, к которому даже Брунельда не придерется, если не узнает о его происхождении. Едва Карл так подумал, едва взгляд на часы показал ему, что они ждут уже полчаса и что Брунельда, наверно, уже в ярости и опять натравливает Деламарша на нерадивых слуг, как старуха, зайдясь в новом приступе и выпученными глазами глядя прямо на Карла, сквозь кашель прокричала:

– Можете ждать сколько угодно, завтрака вы не получите! Вместо завтрака часа через два будет ужин.

– Давай, Робинсон, – сказал Карл, – мы сами соберем себе завтрак.

– Что? – вскричала старуха, грозно набычив голову.

– Прошу вас, будьте же благоразумны, – попытался урезонить ее Карл, – почему вы не хотите дать нам завтрак? Мы уже полчаса ждем, это достаточно долго. Мы вам за все платим, притом платим наверняка лучше, чем все остальные. Конечно, для вас это хлопотно, что мы так поздно завтракаем, но мы ваши квартиранты и у нас такая привычка – завтракать поздно, значит, пора бы и вам немного к этому приспособиться. Сегодня из-за болезни дочери вам это, конечно, особенно сложно, но и мы зато, со своей стороны, готовы сами собрать себе поесть из этих вот остатков, раз уж иначе нельзя и свежий завтрак вы нам дать не можете.

Но к дружественным переговорам с кем-либо старуха была явно не расположена, а для этих жильцов ей, должно быть, даже объедки чужих завтраков казались слишком шикарной трапезой, но, с другой стороны, их назойливые слуги ей тоже поднадоели, посему она схватила поднос и ткнула его в живот Робинсону, который не сразу понял, – а поняв, страдальчески скривился, – что ему надо держать поднос, куда старуха, так и быть, сложит для них еду. И она действительно на скорую руку побросала на поднос много всего, но в целом это выглядело скорее как гора грязной посуды, нежели как приготовленный для постояльцев завтрак. Еще по дороге, когда старуха выталкивала их из кухни, а они, пригнувшись, точно опасаясь оскорбления или удара, торопились к выходу, Карл перехватил поднос у Робинсона из рук, ибо не слишком на его руки полагался.

В коридоре, подальше от старухиной двери, Карл, не выпуская поднос из рук, уселся на пол: первым делом надо почистить сам поднос и рассортировать еду – слить в один кувшинчик молоко, соскрести с нескольких тарелок остатки масла, потом устранить все следы предыдущего использования – значит, обтереть ножи и ложечки, надкусанные ломтики хлеба подровнять ножом и вообще придать всему более или менее приличный вид. Робинсон считал всю эту возню совершенно напрасной, уверяя, что им здесь случалось видеть завтраки и похуже, но Карл на эти уверения не поддался и был только рад, что Робинсон не встревает в его работу своими грязными пальцами. Чтобы как-то его успокоить, Карл сразу же милостиво разрешил ему – но, как он подчеркнул, в первый и последний раз – съесть несколько печений и допить толстый слой гущи, оставшейся в кувшинчике из-под шоколада.

Когда они подошли к дверям квартиры и Робинсон без церемоний ухватился за дверную ручку, Карл его остановил: он не знал, можно ли им войти.

– Ну конечно, – удивился Робинсон, – сейчас он ее причесывает, только и всего.

И действительно, посреди комнаты, по-прежнему зашторенной и непроветренной, в кресле, широко расставив ноги, сидела Брунельда, а Деламарш, стоя у нее за спиной и низко над ней склонившись, расчесывал ее короткие, густые и, судя по всему, очень жесткие, спутанные волосы. На Брунельде снова было очень свободное платье, на сей раз блекло-розовое, но, видимо, покороче вчерашнего – во всяком случае, ее ноги в белых, грубой вязки шерстяных чулках оно открывало почти до колен. Утомленная бесконечным ритуалом причесывания, Брунельда в нетерпении водила кончиком толстого красного языка по губам, а иногда с истерическим криком: «Ну же, Деламарш!» – и вовсе вырывалась от Деламарша, который, приподняв гребень, спокойно ждал, пока она снова не откинет голову на спинку кресла.

– Долго же вы ходили, – встретила их Брунельда, а затем, обращаясь уже к Карлу отдельно, добавила: – Надо быть порасторопнее, если хочешь, чтобы тебя хвалили. И не вздумай брать пример с этого лодыря и обжоры Робинсона. Сами-то, наверно, уже успели где-то позавтракать, так учтите, впредь я этого не потерплю.

Это была вопиющая несправедливость, в опровержение которой Робинсон энергично затряс головой и даже зашевелил губами, правда, беззвучно. Карл, однако, уже смекнул, что убедить хозяев можно лишь безупречностью своей работы. Поэтому он выдвинул из угла низкий японский столик, накрыл его скатертью и быстро расставил принесенную еду. Знающий о происхождении завтрака был бы, несомненно, удовлетворен таким поразительным результатом, но в целом, как отметил про себя Карл, до совершенства было еще далеко.

К счастью, Брунельда была голодна. Наблюдая за приготовлениями Карла, она благосклонно кивала ему, но и мешала изрядно, поскольку ее неопрятная жирная рука, давя и размазывая все на своем пути, то и дело торопилась схватить какой-нибудь лакомый кусочек.

– Он хорошо все сделал, – сказала она, громко чавкая и увлекая Деламарша – который, видимо, на потом, так и оставил гребень в ее волосах – в соседнее с собой кресло.

И Деламарш при виде еды тоже подобрел, они оба сильно проголодались, – их руки так и замелькали над столом. Карл понял: чтобы им угодить, надо просто приносить как можно больше и, вспомнив, сколько еще на кухне на полу осталось съестного, сказал:

– На первый раз я не знал как и что, но завтра обязательно сделаю лучше.

Однако, еще не докончив фразу, он вспомнил, кому все это говорит, – слишком он был захвачен своим новым делом.

Брунельда удовлетворенно кивнула Деламаршу и в награду протянула Карлу пригоршню печенья.

Фрагмент первый

Отъезд Брунельды

Однажды утром Карл выкатил коляску, в которой восседала Брунельда, из ворот дома. Произошло это намного позже, чем он рассчитывал. Они-то замышляли тронуться в путь еще с ночи, дабы не привлекать к себе чрезмерного внимания прохожих, что при свете дня – даже учитывая похвальную скромность Брунельды, которая по такому случаю хотела с головой укрыться большим серым платком – все равно было неизбежно. Но спуск Брунельды по лестнице отнял слишком много времени, несмотря на самоотверженную помощь студента, который, как выяснилось при этой оказии, был куда слабее Карла. Сама Брунельда держалась геройски, почти не стонала и как могла стремилась облегчить своим носильщикам их нелегкую работу. Но дело все равно продвигалось медленно, через каждые пять ступенек приходилось сажать Брунельду на лестницу, чтобы и ей, и себе дать необходимую передышку. Утро выдалось прохладное, с улицы веяло стылым, как из погреба, сквозняком, тем не менее Карл и студент напрочь взмокли и во время остановок то и дело утирали потные лица каждый своим концом Брунельдиного платка, которые та, кстати, сама весьма любезно им протягивала. Вот и вышло, что они лишь через два часа спустились вниз, где еще с вечера стояла коляска. Водрузить туда Брунельду тоже стоило немалых усилий, но когда они и с этим управились, самое трудное, можно считать, было позади, ибо катить удобную, на высоких колесах коляску представлялось делом в общем-то нехитрым и тревожило лишь одно – как бы коляска под Брунельдой не развалилась. Что ж, этот риск Карлу просто пришлось взять на себя, не тащить же, в самом деле, еще и запасную коляску, раздобыть и везти которую, не то в шутку, не то всерьез, вызвался студент. Тут они со студентом распрощались, и даже весьма сердечно. Все раздоры между Брунельдой и студентом были разом забыты, он даже извинился за какое-то давнее оскорбление, сорвавшееся у него с языка, когда Брунельде было плохо, но та ответила, что все это быльем поросло и давно с лихвой заглажено. А напоследок попросила студента принять от нее в подарок доллар, который она потом долго выискивала, роясь в своих необъятных юбках. Учитывая жадность Брунельды, подарок был просто царский и, кстати, весьма обрадовал студента – от радости он даже подбросил монету высоко в воздух. Потом, правда, пришлось ему, бедняге, эту монету долго искать, а Карлу помогать ему в поисках – в конце концов именно Карл ее и нашел у Брунельды под коляской. Прощание Карла со студентом было, разумеется, намного проще: они протянули друг другу руки и оба выразили надежду, что наверняка еще встретятся и что тогда один из них – студент уверял, что это будет Карл, а Карл – что студент, – непременно прославится, хотя пока что этого про них, увы, сказать нельзя. Ну, а потом Карл, собравшись с духом, ухватился за поперечину, стронул коляску с места и выкатил ее со двора. Студент смотрел им вслед и, пока они не скрылись из виду, махал платком. Карл тоже время от времени оглядывался и кивал на прощанье, да и Брунельда с радостью бы обернулась, будь это в ее силах. Все же, давая ей такую возможность, Карл в самом конце улицы описал вместе с коляской широкий круг, так что и Брунельда смогла напоследок еще разок посмотреть на студента, который, видя это, особенно энергично замахал платком.