Голод - Нурдквист Лина

Ты жил, весь сжавшись, Руар, работал бок о бок со мной, что-то носил, шаркая тоненькими ножкамии. Ты приносил дрова, обирал ягодные кусты и грибные места, но когда я не могла придумать, что еще тебе поручить, ты просто сидел молча. Однажды я нашла твоего воздушного змея за дровами в сарае и разрыдалась тайком от тебя. Скоро и ты вернешься в землю, как и я сама, но пока еще нет, останься, пожалуйста, прошу тебя! В земле тебе больше не придется бороться за пропитание. Никто тебя не осудит. Но мне так хочется, чтобы ты еще побыл со мной.

Пусть он переживет меня.

Хозяин как тень, падающая на нас. Я видела, как ты пугался, когда на опушке леса раздавались его шаги. Пятнышко мочи размером с монетку на твоих брюках, прежде чем ты убегал прочь – дрожь, пробегавшая по всему телу.

– А что если он опять придет сегодня ночью?

Ты не смотрел мне в глаза, когда шептал эти слова, возился с дровами или с чем-то еще.

– Тогда я приду потом к тебе на вышку и заберу тебя. Обещаю.

Мы выбирали себе каждый по точке на стене, забивались в щелку или дырочку от сучка и скрывались в ней. По вечерам ты сидел один, никаких сестренок рядом с тобой. Хуже всего было перед самым засыпанием, когда твое тело почти ускользнуло в сон. Тут ты вздрагивал, широко раскрывал глаза и снова сна ни в одном глазу.

Яблони все равно зацвели. Небо стало синим, в доме раздавался звон – ты помогал мне мыть посуду. У меня самой сил не хватало – снова настали печальная весна и печальное лето, мне было несколько сотен лет, я едва таскала ноги. Ночь была как день, только более красная и приглушенная. Иногда звон прекращался, тогда я заглядывала в дровяной сарай или в дом. Ты сидел, обхватив себя тонкими руками. Твой плач походил на икоту.

Удовлетворившись, хозяин уходил домой, но всегда возвращался снова. Случалось, я уходила в лес, когда ты не видел, и билась головой о ствол дерева, пока не чернело в глазах. После этого я опускалась на землю, подтягивала колени к груди и сидела, уставившись в одну точку. Ели видели, как меня срубили, как от меня остался только пень – и от души сочувствовали мне.

Однажды он зацепился рубашкой за одну из перекладин моего зеленого стула.

– Про-кля-тье!

Ругательство летало кругами под потолком, когда он пнул стул ногой, так что тот перевернулся и упал на пол.

– Нет!

Это маленькое словечко вырвалось у меня, когда переломилась ножка стула. Сколько часов понадобилось Армуду, чтобы отшлифовать этот стул, сделать его мягким для детей, ползавших по полу? С какой нежностью мы выкрасили его в зеленый цвет…

– Что ты сказала, чертовка? Съезжай, если тебя что-то не устраивает.

Впившись в меня взглядом, он раздвинул мне ноги и врезался в меня раз за разом. Его глаза и жидкости его тела жгли мне кожу, а за окном кружился снег. И по-прежнему кружился, когда его взгляд оставил меня в покое, когда он повернулся ко мне спиной, а я, дрожа всем телом, принялась застегивать блузку.

Помню тот день, когда небо за окном было безоблачным и синим – любимых оттенков Армуда. В неровных волнах на стекле цвета казались мерцающими. Я лежала на полу в домике посреди леса, и не было начала, и не было конца. Боль говорит на стольких диалектах. Подумать только, что среди всего этого я могла думать о том, что хочу в туалет или что лопатки трутся об пол. Думаю, тело всегда тянется к самому что ни на есть банальному, даже когда его обитатель хочет просто лечь и умереть. Тело деловитое, действует автоматически. Но внутри все сжалось, когда я услышала рядом твое ритмичное дыхание – ты не спал, хотя давно должен был спать, и потому я знала, что существую. Последняя искорка во мне отказывалась гаснуть. Хозяин тыкался в меня, как животное, живот круглый и блестящий, как луна, словно он бессмертная, сверхестественная машина. Но его ноги, синие прожилки на них. По его жилам текла вязкая кровь. Он тоже человек. В один прекрасный день он окислится, заржавеет, прекратит свое существование. Никто из нас не будет жить вечно, даже он. Этим я и утешала себя.

Когда он уходил, я шла по лесным тропинкам, чтобы найти тебя. Ты спускался по ступеням вышки или выходил из дровяного сарая, когда я приближалась. В свои десять лет ты вовсе не казался большим или крепким – маленький человечек с серыми, как грозовые тучи, глазами, шагавший рядом со мной. Сейчас я жалею, что не обнимала тебя крепко-крепко всякий раз, когда мы находили друг друга. Помню один случай, который хотела бы забыть. Отведя глаза, ты прошел мимо меня, не останавливаясь, и подошел к останкам ивы у забора. Там ты остановился и принялся пинать ногами пень, бить кулаками по останкам ствола, так что сбил кулаки в кровь, забрызгав ею кору. Ствол ивы не ответил тебе, когда ты отдал ему свою кровь. Ты бил и бил, и наконец в полном изнеможении опустил руки. Они висели, как убитые зайцы. У тебя не осталось сил.

Мое дитя.

Твое тело разом обвисло, я сделала несколько шагов к тебе. Но тут ты увидел, как белка карабкается по стволу дерева, и лицо твое прояснилось. Живое существо еще меньше тебя. Я увидела, как твое лицо порозовело при виде этой белки, впервые в этой нашей новой жизни ты засмеялся, словно зажурчал ручеек, ты побежал через двор, не сводя глаз с рыжего хвостика. Бледные волосы топорщились. Твои ноги отвыкли бегать, ты споткнулся и упал на землю, больно ударившись лбом. Несколько мгновений ты лежал совершенно неподвижно. Прислушивался к себе, насколько тебе больно, можешь ли ты пошевелиться? Но вот ты приподнял голову. Лицо исказилось, плечи затряслись. Камешки в царапинах, кровь, перемешанная со слезами. Наверное, ты закричал, но я не помню никаких звуков. Помню только, как мое тело проснулось, ожило. Заспешило.

– Иди сюда, я тебя обниму!

Я обняла тебя и прижала к себе крепко-крепко, как должна была делать каждый день, каждую секунду. Попыталась утешить тебя тем, что говорила своему собственному страху.

– Не всегда его сапоги будут топтать наш двор, – сказала я тебе.

– Обещаешь? – спросил ты, глядя на меня испуганными, заплаканными глазами.

– Обещаю, – ответила я. – Мы найдем путь, ты и я. Если ничто не поможет, то все рано или поздно ложатся в землю, даже он. Никто не может жить вечно. Даже землевладельцы.

Мы вместе поднялись на ноги. Я должна нащупать это в себе – то, что я утратила, то, что помогало мне чинить рваную одежду, мыть окна, добывать из земли пропитание, пробираться сквозь лес с пустой корзиной, пока она не наполнится. Я отнесла тебя к каменной изгороди, и там мы сидели рядом, обнявшись, ты – положив голову мне на живот, я – гладя тебя по волосам. Маленькая семья. Дыша в твой напряженный затылок, я ощущала твой запах. Мой мальчик.

Все ради тебя.

Заглянув тебе глубоко в глаза, я передала тебе все тепло, которое способно было родить мое тело.

– Я люблю тебя, Руар.

Долго-долго просидели мы так. Потом помыли твое лицо, твои разбитые руки и поцарапанную коленку. Поиграли в крестики-нолики – даже вспомнили, как это делается. Когда мы легли в постель, я обняла тебя, а ты долго всхлипывал от облегчения, пока вечер пробирался по кухонному полу.

– На этом все плохое закончится, – сказала я тебе. – На этом, слышишь? Это наше дно. Ниже мы не упадем. Отсюда только вверх. Плохому пришел конец.

Таково было мое обещание.

Ради тебя я со всем справлюсь, дитя мое. Только ради тебя.

На следующий день я заметила, как ты расправил плечи, и я сделала то же самое. Усевшись на каменную изгородь, ты сделал новую ножку для стула – она сияла голым некрашенным деревом, как красивый шрам на починенном стуле. Помню, как ты протянул мне стул, не проронив ни слова. Тогда я снова обняла тебя и спрятала стул в дровяной сарай, чтобы он остался жить. Каждый раз, видя за дровами зеленое пятнышко, я вспоминала, как ты бил кулаками по стволу дерева, вспоминала, что мы с Армудом пообещали друг другу, стоя близко-близко. Мы пришли на землю Хельсингланда издалека, чтобы создать дом для тебя и тех, кто родился позже, и даже если бы нам пришлось изнурительно работать и мерзнуть круглый год, я все равно сделала бы эту землю твоей. Ради тебя, Руар.