У нас это невозможно - Синклер Льюис

Они ехали на машине с двигателем внутреннего сгорания, и их освещали электричеством, но Дормэсу пограничник показался часовым 1864 года, при свете фонаря изучающим паспорт подле деревенского фургона, в котором скрываются лазутчики генерала Джо Джонстона, переодетые рабочими с плантации.

– Ну что ж. Как будто все в порядке. Но у нас тут были неприятности с эмигрантами. Придется вам подождать батальонного командира, он придет около полудня.

– Послушайте, инспектор, это невозможно! У меня Монреале опасно больна мать.

– Это я уже не раз слышал. Может, вы и не врете. Но все равно вам придется ждать командира. Можете зайти и посидеть у огня, если хотите.

– Но нам необходимо…

– Вы слышали, что я сказал! – Минитмены взялись за ружья.

– Хорошо. Только мы вот как сделаем. Мы вернемся в Ист-Беркшир, позавтракаем там, умоемся и опять приедем сюда. Вы говорите, он будет в полдень?

– О'кэй! Послушай, братец, мне что-то чудно, почему вам вздумалось ехать здесь, когда есть превосходное шоссе. Ну, всего хорошего. Больше таких номеров не пробуйте! Нарветесь на батальонного, а он не такая деревенщина, как мы с тобой!

Беглецы уезжали с неприятным чувством, что пограничники смеются за их спиной.

Они попытали счастья у трех пограничных постов, и у всех трех их повернули назад.

– Итак? – сказал Бак.

– Что ж. По-видимому, надо поворачивать домой. Моя очередь вести машину, – устало сказал Дормэс.

Отступление было тем более унизительно, что во всех случаях пограничники удовольствовались тем, что посмеялись над ними. Клетка была слишком прочной, так что тем не о чем было беспокоиться. Единственным ясным ощущением Дормэса, когда они, поджав хвост, ехали назад, к насмешкам Шэда Ледью и удивленным восклицаниям миссис Кэнди, было сожаление, что они не застрелили хотя бы одного корпо, и он в исступлении повторял:

– Теперь я понимаю, почему такие, как Джон Браун, становились убийцами.

XXIV

Дормэс никак не мог решить, знает ли Эмиль Штаубмейер – и через него Шэд Ледью – о его попытке бежать. Действительно ли Штаубмейер смотрел на него с таким видом, как будто ему что-то известно, или ему только так казалось? Что тот, собственно, имел ввиду, когда сказал: «Я слышал, что дороги на север неважные… совсем неважные»?

Но знали они или не знали, мучительно было то, что ему приходится дрожать, как бы какой-то безграмотный грузчик, Шэд Ледью, не проведал, что хотел уехать в Канаду; и что какому-то рыцарю линейки, Штаубмейеру, мистеру Сквирсу с дипломом «педагога», дано теперь колотить взрослых людей вместо мальчишек, и что он занимает пост редактора «Информера»! Его собственного «Информера»! Штаубмейер! Не человек, а классная доска!

С каждым днем Дормэсу становилось все невыносимее писать об Уиндрипе, и при одном упоминании Шефа им овладевала неукротимая ярость.

Его личный кабинет, линотипная с ее веселой трескотней, грохочущая печатная с запахом краски, который раньше был ему так же приятен, как запах грима актеру, – все это теперь было ненавистно и угнетало его. Ни стойкая вера Лоринды, ни насмешки Сисси, ни рассказы Бака не могли оживить в нем надежду.

Поэтому он особенно обрадовался, когда его сын Филипп позвонил ему из Вустера:

– Ты дома в воскресенье? Мерилла развлекается в Нью-Йорке, и я совсем один и вот надумал заглянуть на денек, посмотреть, как у вас там дела.

– Давай, давай! Это будет чудесно! Мы так давно гебя не видели. Я скажу матери, чтобы она приготовила твои любимые бобы.

Дормэс от души обрадовался. И только спустя некоторое время его радость омрачилась. Он задумался о том, не оставшийся ли это с детства миф, что Филипп так уж любит Эммины бобы и ржаной хлеб. И почему это современные американцы, вроде Филиппа, предпочитают пользоваться междугородным телефоном, вместо того чтобы написать за день или за два. Это вовсе не разумно, думал старомодный деревенский редактор, тратить семьдесят пять центов на телефонный разговор, чтобы сэкономить на пять центов времени.

– Пустяки! Как бы то ни было, я буду рад повидаться с мальчиком! Я уверен, что он самый блестящий молодой адвокат в Вустере. Единственный удачливый член семьи.

Еro поразил вид Филиппа, важной поступью вошедшего в гостиную. Он уже забыл, что этот молодой, идущий в гору адвокат в свои тридцать четыре года так сильно облысел. Ему показалось, что Филипп слишком снисходителен в обращении и, пожалуй, чересчур сердечен.

– Ей-богу, папа, ты не представляешь, как приятно вернуться домой, на старое пепелище. Мать и сестры наверху? Черт возьми, какая ужасная история – это убийство бедного Фаулера. Ужасно! Я просто в ужас пришел. Наверно, произошла какая-то ошибка – судья Суон пользуется репутацией человека исключительно добросовестного.

– Никакой ошибки не было. Суон – сущий дьявол.

В буквальном смысле слова! – Тон Дормэса был далеко не таким отеческим, как в первую минуту, когда он вскочил, чтобы поздороваться с любимым сыном.

– Правда? Мы еще вернемся к этому. Я узнаю, нельзя ли произвести более серьезное расследование. Суон? Удивительно! Мы с тобой все это обсудим. А сейчас побегу наверх расцеловать маму, и Мэри, и крошку Сисси!

Но Филипп больше не вернулся к теме об Эффингэме Суоне и о «более серьезном расследовании». Весь вечер он с убийственным усердием изображал сыновние и братские чувства, и, когда Сисси спросила его: «С чего эти телячьи нежности, Филко?» – он только подкупающе улыбнулся, как комиссионер по продаже автомобилей.

Дормэс с сыном остались наедине лишь около полуночи.

Они сидели наверху, в священном кабинете. Филипп закурил превосходную сигару Дормэса с видом киноартиста, роль которого только в том и заключается, чтобы закурить превосходную сигару, и любезно сказал:

Превосходная сигара, сэр, просто превосходная!

А почему бы и нет?

– Да нет, я просто… Я просто похвалил ее…

– В чем дело, Фил? У тебя что-то на уме. Что такое? Уж не поссорились ли вы с Мериллой?

– О нет! Ничуть! Мне, правда, не все нравится. Она немного расточительна… но у нее золотое сердце,и я должен тебе сказать, Pater, она пользуется большим успехом в Вустере, особенно на званых обедах.

– Тогда в чем же дело? Выкладывай, Фил. Что нибудь серьезное?

– Да-а, боюсь, что это серьезно. Послушай, папа О, сиди спокойно! Я был очень обеспокоен, когда услышал, что ты… э-э… что ты не совсем в ладах с некоторыми представителями власти.

– Ты говоришь о корпо?

– Разумеется! О ком же еще?

– А может быть, я вовсе не признаю их властью?

– Пожалуйста, не шути. Я говорю серьезно. По правде говоря, до меня дошло, что нелады у тебя с ними весьма основательные.

– Кто же это тебя информирует?

– Пишут… старые школьные товарищи. А ты действительно против корпо?

– Ты очень догадлив!

– Что ж, я сам… я лично не голосовал за Уиндрипа, но я начинаю понимать, что ошибался. Мне теперь ясно, что он обладает не только большой силой личного обаяния, но представляет собой также реальную созидательную силу… что он настоящий, надежный государственный деятель. Некоторые говорят, что все делает Ли Сарасон, но ты этому не верь. Стоит только посмотреть, что сделал Уиндрип для своего родного штата еще до того, как он сблизился с Сарасоном! Еще говорят, что Уиндрип груб. Но ведь Линкольн и Джексон тоже были грубы. Что касается меня, то я думаю, что Уиндрип…

– Единственное, что ты должен думать об Уиндрипе, – это что его бандиты убили твоего шурина, замечательного человека! И множество других хороших людей! Или ты прощаешь такие убийства?

– Нет! Конечно, нет! Как ты можешь так думать, папа?! Никто не питает большего отвращения к насилию, чем я. Но тем не менее нельзя сделать яичницу, не разбив яиц…

– Замолчи!

– Почему, Pater?

– Прежде всего не называй меня Pater! А потом, если я еще услышу эту фразу о «яичнице», я, кажется, кого-нибудь убью! Так говорили все, кто хотел оправдать любое зверство при любой форме деспотизма – фашисты ли, нацисты или же наши собственные реакционеры, подавлявшие профсоюзное движение. Яичница! Яйца! Кто это позволил тиранам разбивать человеческие души, словно яичную скорлупу, проливать человеческую кровь!

– Простите, сэр. Фраза эта, может быть, действительно немного затаскана! Я только хотел сказать… я только пытался реалистично представить ситуацию!

– Реалистично! Еще одна подслащенная банальность, оправдывающая убийство!

– Но послушай, отец, я признаю, происходят ужасные вещи – из-за несовершенства человеческой природы, – но ведь можно простить применение подобных средств, когда цель – обновление нации.

– Нет, нельзя! Я никогда не смогу простить зло, и ложь, и жестокость! А еще меньше я склонен прощать фанатиков, оправдывающих их «обновлением нации»! Вспомни, что говорил Ромен Роллан: страна, проявляющая терпимость к злу и дурным средствам, к дурным этическим нормам, за одно поколение будет отравлена так, что у нее уж не сможет быть хорошей цели. Ты сам-то сознаешь, как точно ты повторяешь рассуждения левых деятелей, для которых порядочность, доброта, правдивость – это «буржуазная мораль»? А я и не знал, что ты стал марксистом-материалистом!