Бегство от Франка - Хербьёрг Вассму

Два лебедя, белый и серый, переругиваясь, плавали вокруг, иногда ныряя с головой в воду. Чайки и небольшие вороны пировали рядом возле перевернутого ведра с отходами. На соседней скамейке лежала дохлая мышь, подняв вверх все четыре лапки. Открытые глаза кололи застывшей в них смертью. Маленький рот поражал свежим розовым цветом. Вокруг нас вился воздушный запах мочи. По обоим берегам стояли дома разного размера и качества. Но все были старые. Некоторые были оштукатурены по последней моде, из чего явствовало, что кто-то потратил целое состояние на их ремонт. Город был похож на старый театр, он все время менял костюмы и декорации.

— Ты не хочешь спросить, как мне с ним было? — спросила Фрида и бросила камешком в дохлую мышь.

— Нет, — устало ответила я.

— Почему? Что тебя угнетает?

Пришли две подружки, неся между собой корзину. Они ногой столкнули мышь со скамьи и сели. Бесстрашная легавая тут же подхватила мышь и бросилась прочь, таща на поводке хозяина. Подруги сплетничали и смеялись, доставая из корзинки еду. Через мгновения их лиц было уже не видно из-за кусков цыпленка и белого хлеба. Тем не менее, поток хихиканья и слов не переставал течь из их жующих ртов.

— Ты меня бросила… Я испугалась, мне было обидно, — призналась я.

— Чего ты испугалась?

— Что будет, когда к нам приедет жена Франка?

— Предоставь все мне, — сказала Фрида, убирая блокнот.

— Как я могу все предоставить тебе, когда ты вдруг исчезаешь с незнакомым мужчиной?

— О Господи! Но я же вернулась! Я должна жить своей жизнью. Только тогда я смогу внести свой вклад.

— Во что?

Фрида помолчала, глядя на воду, потом положила руки на спинку скамейки и начала рассказывать:

— Он плавает на своем суденышке и пришвартовывается там, где ему взбредет в голову. Я думала, что у него большое судно, много грузчиков и глубокий трюм, но все оказалось не так.

— Ты была с ним… на его судне? И, кроме вас, там никого не было?

— Да.

— Ты с ума сошла. Зачем ты подвергаешь себя такому риску? Что бы я делала, если бы ты?.. — воскликнула я, понимая, что Фрида может подумать, что я тревожусь не за нее, а за себя. Но она как будто ничего не заметила. И продолжала говорить, зажмурившись на солнце.

— У меня не было выбора. Понимаешь, Санне, с одиночеством не шутят. Оно подавляет все. Даже способность к близости. Я не могу постоянно испытывать одиночество. Случайное знакомство или нет, не играет тут никакой роли. Он сказал, что был готов к тому, что я ему позвоню. В нем была какая-то неуверенная серьезность. Там, на судне. Над его койкой висел паяц, похожий на тех, каких мы видели в маленькой переполненной лавке на Софиенштрассе в Берлине. Мне было интересно, как он может спать, когда у него над головой звякает эта игрушка. Но о таких пустяках не спрашивают. Он зажег керосиновую лампу в углу рядом с кроватью. Она тоже позвякивала. Но почти неслышно. Ведь судно было пришвартовано к берегу. Маленький огненный глазок внутри закопченного стекла делал темноту более глубокой. Он стоял совершенно нагой, освещенный этим огнем. Не очень молодой, к счастью. Я не люблю молодых людей. Не могу брать ответственность за них на себя. Не могу вытаскивать их из колодца, когда они понимают, что им почти нечего дать мне. Не могу извинять и утешать их. Молодые, отчаянные парни, стреляющие от бедра и тут же умирающие, не для меня. Я люблю выносливых. Тех, которые владеют собой. Которые ошибаются и понимают, что это может повториться. Которые в своих недостатках не обвиняют никого, кроме природы. Которые не боятся насмешливых и умных женщин. Тех, которые не сдаются даже в поражении.

— Последнее звучит, как цитата из Рудольфа Нильсена или Нурдала Грига[24], — к собственному удивлению, сказала я. Обычно подобные комментарии были характерны не для меня, а для Фриды. Но она продолжала, словно ничего не слышала.

— В каком-то смысле мы с ним слеплены из одного теста. У нас нет своей постоянной гавани. В этом нет ничего плохого. Жаль только, что люди ошибаются, думая, будто тот, кто работает по найму, продается. Это не так. Продаются те, кто имеет все и все равно пребывает в раздражении. Те, которые всегда хотят иметь все и потому никогда не бывают довольны. Такие, как Франк.

— Не надо так говорить о Франке, — шепотом попросила я.

— Почему? Ведь это правда. Знаешь, Санне, мы можем называть это любовью, влечением или эротикой. Даже распутством. Можем называть это, как угодно, но мы не должны думать, что это дается бесплатно. Не должны.

— Ну почему бесплатно…

— Знаешь, что Райнер Мария Рильке написал, когда получил письмо от своего адвоката о том, что Клара Вестхофф, его жена, просит развода?

— Интересно послушать.

— Примерно это звучит так: Тот, кого любят, умирает и исчезает. Тот, кто любит, приобщается к вечности. Для того, кто любит, но не нуждается в ответной любви, любовь — это преодоление предела и преображение. Тот, кто так любит, счастлив, вопреки боли, горю и одиночеству.

Смущенная, я перевела взгляд на ровный ряд домов на другом берегу реки.

— Это должно служить утешением для таких, как я?

— Нет, напоминанием.

— Рильке мог бы сказать это короче, тогда бы это было легче запомнить.

— У тебя есть предложение?

— Человеку важнее быть способным любить, чем быть любимым!

— Скажите! Какая ты сегодня уступчивая! — Она усмехнулась.

— Этот Гюнтер не смог заставить тебя согласиться с тезисом Рильке. Скорее, наоборот, — заметила я.

— И, разумеется, не бесплатно.

Неожиданно между нами не осталось никаких разногласий. Только смех.

— Расскажи поподробнее, — попросила я.

— И ты все стерпишь?

— Да.

— И не будешь прерывать меня глупыми вопросами?

— Нет.

— Я позвонила ему и спросила его, где он находится.

— Сидя в баре?

— Ты можешь помолчать или нет?

— Молчу-молчу.

— Я сидела в этом скучном, пустом баре и позвонила Гюнтеру. Он как раз только что пришвартовался и разогрел на примусе банку тунца. Сказал, что ждал меня. Я даже забыла, какой у него хриплый голос. Поднимающийся из глубины. Из чрева большого города или из речного ила. От этого у меня внизу живота вспыхнула искра. Или она вспыхнула в мозгу. Когда такое случается, от одного до другого не так уж и далеко. Он объяснил, как мне найти его причал и судно «Юнгфрау Мария».

Мне захотелось прокомментировать название судна, но я вспомнила наш уговор. Кроме того, мне хотелось узнать, сам ли он придумал это название.

— Когда такси остановилось, он стоял у поручней, — продолжала Фрида. — Пока мы были на глазах у людей, Гюнтер немного робел. На пристани стояли два человека и с любопытством глазели на нас. На меня. Но, когда мы спустились в каюту, он изменился. Мы были как старые знакомые. В каюте пахло горючим, которым пользуются такие суда. Все было крепко сколочено и привинчено. Стол, стулья, койка, кухонный столик, полки и примус. Внутри все было коричневое, только разных оттенков. Кроме четырех оранжевых кружек, висевших на медных крючках под полкой. Он открыл бутылку красного вина и налил в две кружки. Мы сели против друг друга. Столешница была такая маленькая, что мы то и дело касались друг друга, и на столе и под столом. Мы немного посмеялись над этим. Когда мы выпили, он отставил свою кружку и взял мое лицо обеими руками. Света от керосиновой лампы почти не было, я не могла видеть его глаза. Но чувствовала тепло его рук. Я не спеша развязала на нем шейный платок. Он закрыл глаза и не противился. Кончиками пальцев я провела по контуру его губ. Верхняя губа немного выдавалась вперед. Выбрит он был небрежно. Может, он брился как раз, когда я позвонила. Свежая царапина на щеке навела меня на эту мысль. Я сидела и ощупывала его лицо, как слепая, пытавшаяся понять, как выглядит человек, которого она любит. Ведь я уже все знала. Знала, зачем приехала. Не для того, чтобы сохранить его на утро или на следующую неделю. Или на год. Не затем, чтобы съехаться с ним в одной квартире в целях экономии. И не затем, чтобы кто-то из нас мог сказать: «А теперь пошли домой», если мы где-нибудь были вместе. Мне он был нужен сейчас! И этого было достаточно. Думаю, он уже довольно давно не принимал душ. Конечно, он мылся, но все-таки от него пахло судном. А может, запах судна всегда сопутствует тому, кто на нем живет.