Красин - Борис Кремнев

Он властно командовал в телефон, поигрывая золотым карандашиком; отдавал распоряжения подчиненным, вызванным на прием; проносясь на ретивом лихаче по кривым и узким улицам, объезжал заводы и фабрики.

И промышленная Москва и Примосковье оплетались все более густой электрической сетью.

Дела фирмы так бойко двинулись вперед (за короткий срок ее обороты удвоились, а затем и утроились), что уже спустя год, ему было предложено стать директором общероссийского отделения "Сименс и Шукнерт",

В 1913 году он переехал в Петербург.

Масштаб стал больше. И дел стало больше. Но их толчея не оттеснила людей, с которыми прежде он шел одной дорогой, а ныне был разведен по разным путям. Товарищи, друзья, знакомые, а то и вовсе незнакомые шли к нему. За помощью, за поддержкой, за советом. Многих он даже не помнил в лицо либо вообще знал только понаслышке.

Но помогал он всем безотказно.

К нему пришел Осип Пятницкий. Они виделись лет десять назад, мельком, за границей, при обстоятельствах, не столь уж приятных для обоих. Пятницкий тогда переправлял в Россию нелегальщину. Он выступил решительным противником Никитича, искавшего в транспортировке сотрудничанья с меньшевиками.

Хотя Никитич был членом ЦК, неистовый «Пятница» добился отмены его распоряжений. В этом ему помог Ленин.

Сейчас Пятницкий пришел к Красину. Он сидел в его служебном кабинете, усталый, неприкаянный, лишенный каких-либо средств к существованию. Он искал работы. И Красин дал ее.

— Чего вы хотите? — задумчиво шурясь, спрашивал он. — Только получить заработок или научиться работать? Если первое, то можно остаться в Москве. Если же второе, то надо ехать на монтаж в глухое место.

Пятницкий в свое время был монтером, но дальше электропроводки в квартирах не пошел.

По совету Красина он распростился с Москвой, как ни тянуло остаться в ней, и поехал на строительство цементного завода «Ассерин» под Вольском. Здесь он стал заправским электромонтажником.

Время от времени в красинской квартире на Мойке появлялся — Сергей Аллилуев, давнишний друг и соратник еще бакинских времен. Приходил он обычно поздним вечером, когда весь дом, дочки и прислуга уже спали.

Они запирались в кабинете, и Любовь Васильевна знала — не надо мешать. Хотя в кабинете, в сущности, ничего особенного не происходило.

Аллилуев, тихий, деликатный, застенчивый, пил крепкий душистый чай, похрустывал ванильными сухариками и, мягко покашливая, с неспешной настойчивостью подводил разговор к главному, к тому, ради чего пришел. А приходил он всякий раз за одним и тем же — за деньгами.

"Леонид Борисович ежемесячно выдавал из своих личных средств изрядные суммы. Он всегда был щедр…" — вспоминает Аллилуев.

Деньги эти, или «контрибуции», как их шутя именовал Красин, шли партии.

Партия шила. Ведомая Лениным, она оправилась от поражений, преодолела распри, налилась свежими силами и, окрепнув, во всеоружии пришла к новому революционному подъему.

Могучие валы его, все нарастая, катились по стране. Только лишь в первой половине 1914 года бастовало около полутора миллионов рабочих.

Россия стояла на пороге революции. Но правителям удалось отсрочить ее приход, кинув страну в нровавую пучину мировой войны. Она разразилась в августе 1914 года.

Война размежевала партии и людей. Раскидала по разным рубежам враждебных и враждующих мнений, понятий, поступков, действий. Одни звали не щадить живота ради веры, царя и отечества. Другие, со стыдливостью отбрасывая два первых звена сей классической формулы, громко ратовали за оборону отечества и нации.

И только большевики не таясь, во всеуслышание объявили войну антинародной, грабительской, империалистической войне.

В ядовитой атмосфере все сгущающегося шовинистического угара Ленин с невиданной смелостью провозгласил лозунги превращения империалистической войны в войну гражданскую и поражения «своего» правительства в войне. Вопреки социал-шовинистам обанкротившегося II Интернационала, лидеры которого позорно проголосовали за военные кредиты, он на весь мир бросил призыв:

Да здравствует международное братство рабочих против шовинизма и патриотизма буржуазии всех стран!

Да здравствует пролетарский Интернационал, освобожденный от оппортунизма!

Хотя Красину казалось, что он совсем ушел от политики, от жизни уйти он не мог. Жизнь, особенно в окаянную пору войны, была от политики неотрывна. Хотел он того или не хотел, жизнь беспрестанно ставила перед ним политические вопросы один острее другого. Нет нужды, что теперь он далек от партийного руководства и не обязан искать решений для других. Для себя все равно он обязан был находить решения.

С кем быть душой и совестью в эти тяжкие для человечен ства годы?

В чем видеть выход из кровавой беды, в которую ввергают мир?

Размышляя, беседуя с товарищами, читая нелегальную прессу, приходящую из-за границы, он все больше склонялся к тому, что единственно правильна та позиция, что занята Лениным.

И вот тут-то начиналось самое мучительное.

Его терзала раздвоенность. Раздвоенность меж мыслью и делом. Мыслями он был со старыми друзьями, пошедшими войной против войны. Делом же служил несправедливой, империалистической бойне.

Вскоре после начала войны он по приглашению известного финансиста и промышленника А. М. Путилова стал директором-распорядителем завода Барановского.

Если уж работать, то работать на совесть. Плохо работать инженер Красин вообще не умел. Естественно, всю свою кипучую энергию он отдавал заводу. Завод же производил порох.

Теперь ему все чаще приходили на ум страницы «Капитала», где Маркс писал о колеснице Джаггернаута.

Изображение этого индийского божества устанавливалось в дни празднеств на колеснице, а верующие, фанатично стремясь поклониться божеству, бросались под колесницу и гибли, раздавленные ее колесами.

Их участь Маркс сравнивает с участью рабочих капиталистического общества. Капитал, подобно колеснице Джаггернаута, безжалостно губит тех, кто ему служит.

Современная джаггернаутова колесница войны давила и Красина. Именно потому, что он служил кровавому божеству, именно потому, что делом своим способствовал раздуванию военного пожара. Ведь чем распорядительнее был директор, тем больше смертоносной продукции выпускал завод.

Единственным, хотя и весьма слабым, утешением, пожалуй, было то, что боеприпасы, поставляемые фронту, помогали оборонить от смерти многих русских солдат. Впрочем, он понимал — оправдание жалкое и несостоятельное: спасение нескольких тысяч не искупает гибели миллионов. Избежать же этой гибели можно, лишь покончив с войной и с социальной системой, войну порождающей.