На пути в рай - Дэйв Волвертон

Я начал возражать. Я не учился умирать в симуляторе. Я пытался научиться оставаться в живых. Но тут мне пришел в голову совет, который часто повторял Кейго: «Учитесь жить так, словно вы уже мертвы», и понял, что она права. Мы учимся умирать за корпорацию «Мотоки». И что меня больше всего встревожило — я не испытывал на сей счет никаких эмоций.

— Si. Я мертв внутри. Остальное во мне просто ждет, пока тело тоже умрет. — Она странно взглянула на меня, чуть повернув голову. Казалась озабоченной. Очень озабоченной.

Я крикнул:

— Убирайся в ад, шлюха! Мне не нужна твоя забота, твое сочувствие и опечаленное лицо. Чем ты занимаешься? Учишься перед зеркалом, как выглядеть опечаленной?

— У тебя… больше нет… чувства… юмора.

— Ничего смешного не осталось вокруг, — ответил я. — Кроме анекдотов Мавро. — Она продолжала смотреть на меня с жалостью. Я рассердился. — Что хорошего в твоем печальном лице? Сегодня утром моему товарищу трубой пробили живот. Почему ты не печалишься из-за него? Что приносит твое сочувствие? Мне бы лучше видеть дерьмо у тебя на лице, чем эту печальную улыбку. Ты шлюха! Здесь полно мертвецов, ходячих мертвецов! Они учатся умирать за корпорацию «Мотоки». И знаешь почему? Ты и твои проклятые идеал — социалисты заставили их! Они отдают свои жизни, потому что все остальное ты у них отобрала. А теперь ты изображаешь сочувствие. Не сочувствуй нам, шлюха! Хотел бы я подарить тебе все безобразие, что видел за последние две недели. Хотел бы вывалить его тебе в руки! — Я обнаружил, что кричу, и тут же умолк. Я весь дрожал и испытывал сильное желание ударить ее.

Она терпеливо слушала. Выражение сочувствия не исчезло, на глазах показались слезы.

— Ты изменился. Ты… не спрашиваешь… каково мне. Прежде… ты бы спросил.

— Ты права, — сказал я. — Спросил бы. — Но не стал спрашивать. Она молчала.

— Ростки чешутся, — сказала она. Чесалась отрастающая рука. Обычная проблема. Следовало бы смазать кортизоном. — Гарсон… обращается со мной… хорошо. Мы… заключили… сделку. Я говорю… ему все… что он хочет… узнать. А он… оставляет… мне жизнь. — Она улыбнулась своей прекрасной улыбкой, сверкнули зубы. Я не могу… ходить. Двигаться. Дышать… сама по себе. Но Гарсон. Хочет. Чтобы я. Училась. С помощью компьютера. Он ускорил. Ваш симулятор.

Я попытался успокоиться, перейти к более безопасной теме.

— Твои сновидения в моем маленьком мониторе дома были прекрасной работой. Я уверен, что и сейчас ты выполнишь работу отлично. — Правда же заключалась в том, что это не просто отличная работа. С помощью Искусственного Разума корабля она создала иллюзию, которую я не могу преодолеть, а ведь она сделала это в очень трудных условиях.

— Остаются самые ненужные мысли, — ответила она. Она хотела сказать, что много практиковалась раньше и потому не утратила способности создавать мир сновидения, когда был поврежден ее мозг. То, что мы совершаем часто, то, о чем особенно часто думаем, утрачивается при повреждении мозга в последнюю очередь.

— А что ты делала, когда работала на разведку ОМП? — спросил я. — Была убийцей во сне? Ты убивала людей во сне?

Она покачала головой.

— Нет. Кое-что… кое-что… я скажу… тебе. Анжело… мне жаль… что я… причинила тебе боль. Ты был… добрее ко мне… чем я… заслуживала. Чем я… могла себе… представить.

Она заплакала. Но мне было все равно. Я пожал плечами.

— De nada [29].

— Я знаю… тебе все еще… не все равно. Я… не могу… отплатить тебе. Мне бы хотелось… отблагодарить тебя. Я не очень… хорошо… говорю…

Я вздрогнул, словно от сильного ветра. Ветер раскачивал вершины деревьев, и шум превратился в глухой рев. Обезьяны закричали и выскочили из своих укрытий вокруг и надо мной. Шум стал еще сильнее. Я вспомнил рев ветра из предыдущих сновидений Тамары, в последнем сне она напала на меня, и сейчас я направил ружье ей в грудь. Должна ли она будет отключиться, если я выстрелю, или на нее не действует симулятор?

А Тамара стояла передо мной среди всего этого шума. Платье ее, раздуваемое ветром, стало белым, как молния, а лицо было бледным и прекрасным. Она достала из ложбинки меж грудей маленькую шкатулочку, украшенную инкрустацией.

Открыла и показала мне. Там лежало маленькое сердце, оно билось, словно его только что вынули из живого тела. И сквозь весь окружающий шум и рев я слышал удары этого маленького сердца.

— Слушай. Слушай. — Она поднесла шкатулочку к моему лицу. Биение сделалось громче. Крики и вопли обезьян, вой ветра словно бы отдалились, ушли на второй план. Стук звучал мягко и настойчиво. — Научись свободно владеть… мягким языком… сердца.

Я посмотрел Тамаре в лицо. Из глаз ее лились слезы. Ее яркие, неистовые глаза.

— Вот что… я… сейчас… чувствую. Вот что… значит… жить.

Она схватила маленькое сердце двумя пальцами и сунула мне в грудь.

… Все равно что дышишь ветром на поле, поросшем мятой, греясь под лучами теплого солнца — нервы во всем теле ожили. Я будто взлетел вверх и куда-то наружу, прошел сквозь невидимую стену, за которой остались боль, усталость и страх, а теперь стою в приятном теплом месте, в центре собственной вселенной, наполненной радостью. Я ощутил эмоции Тамары — ее спокойствие, благодарность, которую она испытывает ко мне за то, что я помог ей бежать с Земли, и сочувствие, — такое живое, такое сильное, что кажется всемогущим. Она видит во мне сломанную куклу, маленькое существо, которое очень хочет починить.

Я хотел рассмеяться над тем, как она представляет себе меня. Хотел сказать ей, что я не сломан. Но собственное тело казалось страшно далеким, и я не мог дотянуться до него.

Она отдернула руку, убрала маленькое сердце, и я вернулся на землю. Тепло, сочувствие, энергия — все как будто вытекло из меня. Я попытался снова ощутить силу жизни. Порадоваться воздуху, вливающемуся в легкие, потрогать пальцами землю, коснуться глины. Но я ничего не чувствовал. Пальцы были мертвы, а воздух казался застоявшимся и безвкусным. Я пуст. Заброшен. Попытался вспомнить только что испытанное ощущение, вспомнить, каково это — любить. Но разве я любил когда-нибудь? Я не позволял себе никаких сближений с людьми целых тридцать лет, прошедших со смерти жены. А в тех редких случаях, когда что-то рождалось в моей груди, я не позволял себе действовать. Отстранялся. Все эти годы я делал вид, что служу обществу, разыгрывал сочувствие, потому что верил в него — верил в него умом, а не сердцем. Я поступал так, потому что это хорошо в теории. Но разве хоть однажды я почувствовал боль других?

Если и чувствовал, то сейчас не мог вспомнить, оживить воспоминание в своей душе.

Я прислушался к биению собственного сердца. Но внутри у меня — пустота. Я действительно сломанная кукла, пустая и лишенная жизни, и, вероятно, починить меня невозможно.

Я начал смеяться — безжизненным смехом, который постепенно перешел в рыдания. Упал на землю перед Тамарой, обнимал ее за ноги и плакал от жалости к самому себе. Она протянула руку и гладила меня по голове, пока я не успокоился.

И отключился.

Я последним отсоединился от симулятора. Кейго заново проигрывал схватку, и на миниатюрной голограмме мы были разбросаны по всему полу. Мы отступили из соленых болот в лес перед ябандзинами. Я упал с машины, снял свой разбитый шлем, встал и прошел к краю болота — как раз навстречу врагам. Они застрелили меня и преследовали моих товарищей. Сегодня мне потребовалось необычайно много времени, чтобы умереть в симуляторе. Тамара изъяла оттуда все следы нашего разговора.

Кейго вместе с нами просмотрел бой, указал на наши ошибки. Несколько явных недочетов он пропустил — в обычном состоянии этого никогда бы не произошло — он казался чуточку невнимательным. Потом снова подключил нас, и мы очутились в море. Пробыли в симуляторе всего несколько минут, как Кейго снова отключил меня.

Остальные по-прежнему безжизненно сидели на своих местах, захваченные иллюзией, будто куколки стрекоз. Мастер Кейго стоял возле машины. Он казался расстроенным. Доверенное лицо по вопросам культуры — Сакура стоял рядом с ним.

Мастер Кейго сказал мне:

— Сними защиту и немедленно отправляйся за Сакурой.

Я подумал, в чем же я провинился, и принялся снимать комбинезон. Сакура помог мне раздеться — происшествие необыкновенное. Японцы тщательно избегали притрагиваться ко мне, и мне казалось, что они себя считают оскверненными такими прикосновениями.

В то время как мы были заняты этим делом, Сакура негромко спрашивал:

— Ты морфогенетический фармаколог, верно? Знаешь, как действовать генным резаком? Разбираешься в вирусах?

— Конечно, — ответил я.

— А что ты знаешь о военных вирусах? Тех, что использовались в биологических войнах?