Сколь это по-немецки - Уолтер Абиш

Дальше.

Лестница, образуя огромную букву А, валялась на боку, и ее верхушка покоилась на неподвижной спине маляра Глиха, который лежал лицом вниз в луже белой краски.

Лучше дай-ка мне руку, сказал мэр, когда она вошла в комнату.

Ее первые слова: Ну зачем, зачем он мне это сделал.

Давай его перевернем.

Она поколебалась, потом взяла отца за руку и потянула.

Лицо в краске напоминало ей маску клоуна. Мэр расстегнул комбинезон, потом рубашку Глиха, обнажив седую волосатую грудь, затем осторожно, стараясь не испачкаться в краске, скорчился на полу, прижав ухо к груди старика.

Он сделал это нарочно, сказала она. Затем, когда мэр произнес, я думаю, он мертв, она залилась слезами. Он планировал это. Вы оба спланировали это, чтобы меня унизить.

Иди наверх. Вызови скорую помощь.

Проклинаю тебя за это, сказала она.

Иди наверх.

Он не умер. Она уставилась на лежащее на полу тело. Краска попала и мимо прикрывающих пол листов, и она сообразила, что они оставляют за собой повсюду белые следы.

Ради Бога, сказала она, не ходи наверх, не вытерев ноги.

Он умер за работой, сказал он. Разве это не лучший способ уйти?

В доме полнейший беспорядок, раздраженно сказала она, пока слезы текли у нее по лицу. Полнейший. А теперь еще и это.

Ладно, тут ничем не поможешь, сокрушенно сказал мэр, не желая ввязываться в ссору.

Я сказала ему, чтобы он кончал, продолжала она. Но он должен был доделать потолок. Что ты собираешься сказать людям?

Я скажу, что твой отец был у нас в гостях и у него случился удар.

В заляпанном краской комбинезоне.

Что ты предлагаешь?

Немного его почистить.

А что, если он не умер?

Ты хочешь свести меня с ума. Ты только что сказал, что он мертв.

Я мог ошибиться.

Я вызову «скорую», сказала она.

Прости, сказал он. Я имел в виду не это.

Скорая приехала минут через двадцать. Смотрите под ноги, сказал мэр санитарам с носилками. Весь пол в комнате в краске.

А, так это старый Глих, сказал один из санитаров. Другой уставился на потолок. Он почти его кончил, сказал он. Почти.

Почему бы вам с Гизелой не прогуляться, предложил Хельмут, и Ульрих откликнулся: Конечно, с удовольствием. А, Гизела? А потом спросил ее: Куда бы ты хотела пойти? Когда они вышли, Ульрих вдруг понял, что до сих пор практически не общался с нею и относится к ней не как к своей племяннице, а как к любому десятилетнему ребенку. С забавно бесстрастной терпимостью он слушал, как она объясняет, что ей никогда не бывает скучно. Даже когда ей абсолютно нечего делать. Даже когда она ждала подругу, а та опаздывала на двадцать, тридцать минут, а то и на целый час, ей не было скучно, потому что она могла сесть и о чем-нибудь подумать. Так много о чем можно подумать, серьезно сказала она. Я думаю о том, что буду делать завтра и послезавтра. Она также любила составлять списки. Или бралась за книгу или журнал. Или могла, когда на нее находило, отправиться в сад, вырыть в земле ямку и посадить в нее что-нибудь. На свой бессвязный лад по собственной инициативе она объяснила, что ее папа теперь строит музей, в котором развесят большие картины с голыми женщинами. Некоторые кисти французских, другие английских, а некоторые — кисти немецких художников. Она также объяснила, что всякий раз, получив заказ, папа принимался рисовать здание и рисовал его до тех пор, пока не оказывался удовлетворен, пока не останавливался на определенном проекте. Тогда он поручал кому-нибудь сделать модель. Иногда, когда модель его не удовлетворяла, он отдавал ее ей или Магнусу. Мой папа, сказала она, носит свитеры. Он любит серые, зеленые и синие свитеры с треугольным вырезом или стоячим воротником. Мама связала ему два свитера, но он их никогда не носил. Тут она хихикнула. Он оставил их, когда уходил из дома, и мама очень рассердилась. Он даже не взял свитеры, сказала она и расплакалась. Магнус сказал, что дело в близорукости папы, он, должно быть, не заметил их, торопясь уйти, пока не вернулась мама. Она взглянула на Ульриха, чтобы проверить, интересно ли ему. Я люблю быть с папой, потому что с ним никогда не знаешь, что случится в следующий момент. С ним никогда не скучно, но он легко теряет терпение. Пошевеливайтесь, говорил он нам или маме, когда мы одевались, чтобы куда-то идти. Он любит все делать сразу. И не любит ждать. Когда он приглашает людей сыграть в теннис, он обычно говорит: Приезжайте прямо сейчас — и жутко расстраивается, если они задерживаются. Когда — то он играл в футбол. Был центральным нападающим. Но сейчас он футбол даже не смотрит. Когда ему звонит кто — нибудь из старых друзей и приглашает с ними сыграть, он всякий раз придумывает отговорку. Вывихнул колено. Не может найти ключи от машины. Мама потеряла всякий интерес к теннису, потому что, на ее взгляд, он слишком уж стремится к победе. Если бы он мог просто наслаждаться игрой, говорила она. Мой папа всегда знал, что в один прекрасный день станет знаменитым. А ты тоже знаменит? Это, наверное, забавно. Мой папа, например, знает, что за ним всегда наблюдают, куда бы мы вместе ни пошли. Он знает, что люди говорят: Вот идет архитектор Хельмут Харгенау, а рядом с ним его дочь Гизела. Но из-за того, что он знаменит, он делает вид, что этого не замечает. Делает вид, что не обращает на это никакого внимания. Иногда он начинает беседовать, чтобы остальные могли послушать. Чтобы люди слушали, о чем мы говорим. Мы часто играем в эту игру. Он спрашивает меня: Гизела, куда ты хочешь поехать этим летом? Если я говорю, в Индию, он отвечает: А почему бы и нет? Давай съездим туда месяца на четыре. Я мог бы возвести для них еще одни развалины. Он всегда меня проверяет. И еще всегда спрашивает, насколько мне то или иное нравится. Он хочет получить точный ответ. Хочет знать, почему. Мама не любила играть в эту игру. Он всегда спрашивал ее, что она думает о его костюме, о новой рубашке или о цвете галстука, а когда она говорила: не знаю, я не могу сосредоточиться — он сердился.

По субботам и воскресеньям мой папа любит часами валяться в постели. Сегодня я планирую новый город в постели, говорит он. Он не любит, если его беспокоят, когда он думает. Уходи, я думаю, говорит он. Однажды он сказал мне, чтобы я не верила всему, что мне говорят люди. Но мама сказала: Не давай ему себя запутать. У меня три лучшие подруги. Каждая из них считает, что она моя самая лучшая подруга. Каждая называет меня своей лучшей подругой. Я спросила папу, как мне быть. Он пожал плечами и сказал, что три лучших подруги никому не нужны и что мне следует ограничиться одной. Три — это чересчур для чего угодно. Моя мама сказала, что все образуется само собой. Что мне не нужно ничего делать, все равно в конце концов у меня останется одна подруга, и это будет именно такая подруга, которую мне в глубине души всегда хотелось. Мне бы хотелось, чтобы это была Эрика. В глубине души, я бы хотела, чтобы это была Эрика, но кто знает. Может, это будет кто-то другой из них. Всяко может быть. Когда я была в твоем возрасте, сказала мне мама, я была счастлива и с одной хорошей подругой… Я слышала, как мэр назвал моего папу своим лучшим другом. Так он представил его на большом обеде здесь, в Брумхольдштейне. А это Хельмут, блестящий архитектор и мой лучший друг, а это Гизела, его дочь и лучшая подруга моей дочери Эрики. Папа посмотрел на меня предостерегающе. Он боялся, вдруг я скажу, что Эрика только одна из трех моих лучших подруг. Мэр не упомянул о маме или о Магнусе. Мой брат Магнус не любит своего лучшего друга. А ты… Ты ему брат и, значит, не можешь быть ему лучшим другом. Ты можешь быть только лучшим братом. И она безудержно расхохоталась.

В Вюртенбурге все мои одноклассники знают, что мой папа — знаменитый архитектор. Однажды, сказала Гизела, мы все ходили смотреть выстроенный им полицейский участок. Нас поили молоком с шоколадом. А когда мы ходили смотреть почтовое отделение, покормили сэндвичами с яичным салатом и молоком. Только хлеб был черствый. Потом террористы взорвали почтовое отделение, и кое-кто в моем классе сказал, все это потому, что кому-то не понравился проект моего папы. Когда я рассказала об этом учительнице, она сказала перед всем классом, что мы должны гордиться, что у нас в Вюртенбурге родился такой архитектор, как мой папа.

Когда я спросила папу, почему он переехал в Брумхольдштейн, не взяв с собой нас и маму, он сказал, что в принципе все, что может случиться по телевизору, может случиться и с живыми людьми. Он сказал, что жизнь похожа на мыльную оперу. Он сказал, что у людей есть забавная привычка копировать то, что они видят по телевизору. Я упомянула об этом на уроке в Брумхольдштейне, и моя учительница, фрейлейн Хеллер, сказала, что у моего отца весьма красочная манера выражаться.

Когда мама спросила меня по телефону, нравится ли мне в Брумхольдштейне, я сказала, что мне нравится жить в доме, где так мало дверей. Там что, нет двери в твою комнату? Я не могла удержаться от смеха. Думаю, она рассердилась. А когда я сказала, что мне и вообще здесь нравится, она рассердилась еще сильней.