Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перешагивая через деревянный мусор, он приблизился к опрокинутому бюро из дорогого красного дерева – гнутые ножки его были сломаны. Однако крышка бюро, когда он попытался сдвинуть ее верх, оказалась заперта. Тогда ударом ноги он просто проломил ее, затем ударом кулака расширил пролом.
Они увидели внутри разрозненные листы бумаги. Комаровский доставал их – текст на французском…
Несчастная Жюстина должна была опасаться…
Среди листов попадались и гравюры – Комаровский глянул на них и тут же смял в кулаке, но Клер успела заметить – там были изображены голые люди в ужасных непристойных позах, дикая, разнузданная оргия, изощренный разврат.
– Роман «Жюстина» маркиза де Сада, ходивший в списках, – хрипло объявил Комаровский. – Вот что это такое, нелегальная печатная копия, он никогда не издавался. Я в Париже такие видел, маркиз уже сидел в тюрьме в те времена.
– Да, вот и титульный лист, – герр Гамбс наклонился к бюро и вытащил пачку бумаг. – Маркиз де Сад… Слышал я, что он был храбрым воякой в Семилетней войне, получил чин полковника. А затем его арестовали и едва не казнили по обвинению в изнасиловании женщин, а потом то и дело арестовывали за насилие, заключали в тюрьму, судили, он откупался и писал, писал…
– Я читал его. – Комаровский помолчал. – Всегда думал, следует ли считать и его настоящим писателем? Чему он учил? Абсолютной свободе, не скованной ни моралью, ни религией, ни законом. Мадемуазель Клер, как вам такая философия? Вашим друзьям Горди и Перси Шелли, атеистам и бунтарям, она была близка, не говоря уж о вашем отчиме – анархисте Годвине.
– Де Сад культивировал насилие и жестокость. Мои друзья и отчим исповедовали абсолютно другие идеалы свободы, Евграф Федоттчч, – парировала Клер.
– А разве свобода может быть разной? – усмехнулся Комаровский. – Она одна – либо есть в абсолюте, либо ее нет, раз ограничения.
– Что-то выпало, подождите. – Клер нагнулась и подняла с земли еще один листок – обрывок письма на французском, прочла вслух: – «Мой дорогой и бесценный друг Арсени, жаль, что вы так быстро покинули Париж. Здесь в якобинском гнезде происходят сейчас на моих глазах удивительные вещи, возможные лишь в нашу великую революционную эпоху торжества полной анархии. Вы, Арсени, не насладились ими в полной мере, но, возможно, вы вернетесь, и мы еще увидимся с вами, мой бесценный друг, и поговорим, как прежде, и предадимся сладким безумствам плоти… Моя пьеса „Соблазнитель“ имела грандиозный успех в театре, посылаю вам первый ее экземпляр с дарственной надписью. Вы всегда были самым тонким критиком, почитателем моих произведений. И вы же, Арсени, являлись самым любимым моим учеником. Возвращайтесь в Париж, наши возможности будут неограниченны – до меня дошли слухи, что меня в самом скором времени хотят назначить революционным комиссаром…»
– Пьесы маркиза де Сада ставились на сцене после того, как Бастилия пала и он получил свободу, – заметил Комаровский. – Кровь, смерть, казни, гильотина и театр каждый вечер, собиравший толпы зрителей, – я помню, я был в Париже в то время. Мы, весь дипломатический корпус, вместе с послом, чиновниками коллегии, их женами и детьми сидели, запершись в русском посольстве в осаде, ждали штурма и погрома каждую ночь. Из охраны был только я один, зеленый юнец-дипкурьер, да мои пистолеты и шпага…
– Арсений Карсавин водил знакомство с маркизом де Садом, это письмо тот написал ему. – Клер вручила ему обрывок письма. – На тех подпольных гравюрах из «Жюстины», что вы так быстро скомкали, те же самые орудия пыток и истязаний, что и здесь в оранжерее.
Евграф Комаровский высоко поднял свой факел.
– Это не просто оранжерея, – ответил он. – Как и Охотничий павильон, она была построена сначала, возможно, как парковое сооружение, но потом… здесь происходили вещи, не предназначенные для посторонних глаз. И да, Христофор Бонифатьевич… здесь все как-то подозрительно хорошо растет, словно земля была щедро удобрена… Как на кладбище. – Он о чем-то думал. – Мы сюда непременно еще вернемся при свете дня. Но сначала нам надо понять все конкретно и разобраться. Мне вчера документы пришли из жандармского архива. Я их лишь мельком смотрел, не вникая, в них подробности о расследовании убийства Карсавина. Завтра утром мы с вами их детально изучим.
– Почему завтра? – спросила Клер. – Сегодня. Как можно сейчас нам всем просто так отправиться спать, после того как мы побывали в его логове, здесь, и столько всего увидели важного для нашего собственного расследования, правда, герр Гамбс??
Комаровский и Гамбс переглянулись.
– Ваше желание – закон, мадемуазель Клер, – объявил Комаровский. – Сегодня так сегодня. Вся ночь у нас впереди.
Глава 20
Его портрет и жандармский архив
Охотничьего павильона достигли при первых признаках надвигающегося ненастья – в небе вспыхивали зарницы, ночная гроза стремительно накрывала окрестности.
– Бумаги архивные бумагами, но сначала ужинать, – скомандовал Евграф Комаровский, пропуская Клер вперед в распахнутую денщиком Вольдемаром дверь павильона. – Милости прошу.
Уже падали с темных небес первые крупные капли дождя, заметно похолодало, а потом и ветер сильный поднялся, взбаламутив гладь тихого пруда. На лице Вольдемара, когда он узрел Клер, входящую ночью в павильон, появилась все понимающая мудрая змеиная улыбка слуги, однако он увидел всходившего по ступенькам следом за парой управляющего Гамбса и стал моментально серьезен и деловит. На приказ Комаровского накрывать на стол ужинать забормотал, что сей момент, у него все готово – как чувствовал, куру и куренка на вертеле в очаге зажарил и ягод в деревне купил и репу. Он кинулся зажигать свечи по всему залу – толстые, восковые, они были прилеплены к мраморной каминной доске и красовались на старых клавикордах и на столе, на подоконниках.
Кто-то тихонько кашлянул у Клер за спиной. Она оглянулась – Вольдемар подкрался.
– Мамзель, соус… я соус варить. – Он изъяснялся на ломаном русском, воображая, что англичанке так будет понятней. – Смородина… вы совет мне дать на кухне, а? Насчет соус к куренку? – Он указал на кухню, потом скосил глаза на беседовавших Комаровского и Гамбса и вдруг подмигнул Клер.
Она прошла через зал следом за ним на небольшую кухню с печью, обложенной белыми изразцами, и очагом.
– Мамзель, вы ведь шпрехен зи дойч? – выпалил шепотом Вольдемар.
– Ya, а вы говорите по-немецки? – удивилась Клер, переходя на другой язык.
– С юных лет, как граф меня к себе в услужение взял, вызволив из острога, где сидел
