Царица Евдокия, или Плач по Московскому царству - Вячеслав Козляков

Приверженность царицы Евдокии старым обычаям заметили и стали обсуждать сразу. Старшая дочь царя Петра I и Екатерины I голштинская герцогиня наставляла младшую сестру Елизавету в письмах из Киля перед ее поездкой на коронацию в Москву: «…надеюся, что Анна Ивановна, бабушка наша (выделено мной. — В. К.), с вами поедет, то прошу вас, матушка моя, чтобы изволили ее с собою брать, когда станете ездить к царице, такожде изволите у нее спрашиватца, как вам поступать, потому что она знает старой манер, жила с малых лет у тетушки»{259}. В письме, конечно, оговорка: думая о предстоящих визитах, которые цесаревна Елизавета Петровна должна была нанести «государыне-бабушке», герцогиня Анна имела в виду, чтобы та попросила совета у двоюродной сестры, курляндской герцогини Анны Иоанновны. Родные дочери Петра в своей переписке и ее тоже называли «сестрицей», но никак не «бабушкой». Как не без оснований считала герцогиня Анна Петровна, дочь царя Ивана многому могла научиться у своей матери царицы Прасковьи Федоровны. В этом и состоял совет: вместе с курляндской герцогиней Анной Иоанновной, бывшей на коронации императора Петра II, ездить на поклон к «царице» Евдокии Федоровне.

До самой «государыни-бабушки», видимо, доходили какие-то разговоры о боязни ее мести детям Петра I и Екатерины I. Царица Евдокия Федоровна решила действовать открыто и первая написала письмо Елизавете, уверяя, что не хранила и не хранит зла. Письмо это — примечательный манифест отношения к жизни царицы Евдокии. До последнего времени оно хранилось в архиве и никогда не публиковалось. Наверное, не столько потому, что мало кому было интересно, но еще и из-за очевидного противоречия его содержания историческим штампам в восприятии царицы Евдокии Федоровны. Она писала цесаревне Елизавете Петровне со всей искренностью и опытом старшего, умудренного жизнью человека:

«А где любовь, тут и Бог. А хотя я вас не видала, однако ж мое сердце сожалеет об вас. И я надеюсь, что вам нехто донес о мне, что бутто я к вам лиха, а у меня не толико что дела, но и в мысли моей не бывало никакова зла. Царица»{260}. Сколько же в этой простой подписи силы и оплаченного целою жизнью упорства! И окружающие, какие бы чувства они ни питали к воскресшей из небытия первой жене Петра, должны были с тех пор принимать ее победительное «царица» как должное.

Евдокия Федоровна отправила десятки писем и записок в ожидании приезда юных внуков в столицу. Ей трудно было понять, почему императору Петру II нельзя было сразу приехать в Москву; она не была посвящена в детали приготовлений к коронации, которые требовали времени (например, отправка купцов в Лион для закупки дорогой материи). Она только почувствовала, что ее зря обнадеживают, и знаменитая «природная горячность» царицы Евдокии проявилась еще раз. В ответ на письмо Петра II с вежливым отказом от скорой поездки в Москву «того ради, что санной путь не установился», 15 декабря 1727 года она решила написать прямо: «И мне кажетца, что вы в Москву и не будете, и мне о том вельми печально; кажетца, что мне вас и не видать!» Одновременно она пожаловалась Андрею Ивановичу Остерману: «…сколько лет не дали видеть слые (злые. — В. К.) люди, а ныне за грехи мои не даст Бог пути». И подписалась вновь: «Царица»{261}. Но и после этого ей пришлось прождать еще полтора месяца, пока 4 февраля 1728 года император Петр II и его сестра великая княжна Наталья Алексеевна не приехали, наконец, в Москву вместе со всем двором и правительством{262}.

9 февраля 1728 года размеренное течение дел Верховного тайного совета, на время императорской коронации перенесшего свои заседания в Москву, было нарушено стремительным визитом императора Петра II. Он явился в заседание совета «около полудни» в сопровождении барона Андрея Остермана. Без предварительных церемоний, стоя, он объявил Верховному тайному совету свою волю: «…по имеющей своей любви и почтению к ея величеству государыне бабушке своей желает, чтоб ея величество по своему высокому достоинству во всяком удовольстве содержана была; того б ради учинили о том определение и его величеству донесли». Это было все, что хотел сказать Петр II своим министрам. В протоколе, тщательно фиксировавшем редкие появления императора в Верховном тайном совете, сказано: «…и объявя сие, изволил выйти».

А дальше завертелась вся бюрократическая машина. В тот же день состоялось решение о создании двора царицы Евдокии, найдены источники его обеспечения. «Определения» (распоряжения) об этом вице-канцлер Остерман сразу же «апробировал» у Петра II, а Верховный тайный совет немедленно отправил к «ея величеству» двух своих членов — князя Василия Лукича Долгорукого и князя Дмитрия Михайловича Голицына. Они должны были объявить царице Евдокии, что она может потребовать все, что сочтет нужным, в прибавку к уже принятым решениям: «…и при том ея величеству донесть, что ежели еще и сверх того изволит чего потребовать, то его величество со особливой своей любви и почтения учинить изволит»{263}. Скорость, с которой все было проделано, отвечала интересам членов Верховного тайного совета и особенно Остермана. Всех устроило, что «государыня-бабушка» будет жить самостоятельно, с собственным двором, не стремясь к постоянному присутствию рядом с императором и никак не вмешиваясь в дела управления страной. Как заметил прусский посланник Аксель фон Мардефельд, с уменьшением «значения и авторитета» царицы Евдокии в окружении императора «повышался кредит» барона Остермана. Но царица и сама соглашалась с определенным ей положением, «а именно: она будет вести частную жизнь»{264}.

Чудеса еще случаются на земле. Так должна была думать в следующие дни царица Евдокия, когда ее кельи в Новодевичьих палатах вдруг стали самым желанным местом в Москве, куда стремились попасть министры и разные сановники, чтобы немедленно засвидетельствовать ей свою приязнь и почтение. Ей приходилось выбирать, где она дальше хочет жить — в Кремле или остаться в монастыре, чем хочет украсить свои палаты, кто будет распоряжаться ее двором, кому поручить ведение дел по имениям, которые ей будут выделены. А еще требовавшие внимания распоряжения по конюшне, поварне и пр. Но как бы ни было приятно обрушившееся вдруг внимание прежней затворнице, проведшей не по своей воле почти 30 лет жизни в разных монастырях и шлиссельбургской тюрьме, она не могла забыть о главном — предстоящих встречах с внуками.

Еще до коронации Петра II к царице Евдокии в Новодевичий монастырь зачастили с визитами все, кто считал себя хоть сколько-нибудь участвующими в политической и придворной жизни нового императора. Приехавшие вслед за двором иностранные посланники зорко следили за тем, что происходит. Царицу Евдокию они причисляли к «русской партии», ненавидевшей иностранцев. Кто-то даже считал ее серьезной претенденткой в расчетах на власть. Слишком юн был император Петр II, поэтому перспектива создания регентского совета оставалась в глазах дипломатов вполне реальной. Оценивая шансы «бабки императора», тот же прусский посланник Мардефельд доносил королю Фридриху Вильгельму I уже на следующий день после въезда императора Петра II в Москву: «Большое в первое время стечение вельмож к августейшей бабушке императора, которая действительно полагала, что в наискорейшем времени она будет жить во дворце и разыгрывать роль правительницы, а следовательно будет в силе отравить жизнь всем иностранцам, сразу прекратилось после возвращения милости барону Шафирову и чрезвычайно сухого первого свидания ее с императором, и говорят, что старая царица всем этим весьма огорчена. Последствия покажут, начнутся ли теперь, во время присутствия императора в столице, вновь опять интриги в ее пользу или нет?»{265}