Посты сменяются на рассвете - Владимир Понизовский

— О чем? — Андрей на мгновение стиснул зубы. — Ты помнишь наш последний разговор?

— Да.

— Ты поклялся своей матерью. Я поверил.

— Да. Я поклялся.

— А потом я узнал, что брат у тебя — фалангист и к тебе на связь шел его агент. А потом ни ты и ни один из бойцов не вернулись. И штольни оказались не взорванными. Когда все это произошло, я вспомнил, что ты во время нашего разговора в Море так и не ответил на мой вопрос: правду ли ты рассказал после побега? Ты только воскликнул: «Я не предатель! С этим жить нельзя!» Так? Так ты сказал?

— Да.

— А выходит: можно?

— Не понимаю.

— Ты жив.

— Нет! — будто пружиной подбросило Росарио, и искаженное лицо его стало точно таким же, как тогда в командирской комнате в казарме Моры. Лаптеву показалось, что испанец сейчас бросится на него. Рука непроизвольно скользнула к кобуре.

— Нет! — Росарио отступил на шаг. — Я не предатель и не был им, и ты можешь стрелять меня сколько хочешь! Ты ничего не знаешь! Ничего!

— А брат-франкист? А его агент? А погибшая группа? И выдуманная тобой история с побегом?

— Все так. И все совсем не так...

Будто лопнула в нем пружина — он сник, как бы стал меньше ростом и у́же в плечах. Подошел к столу, сел, устало откинувшись на спинку стула. И снова между ними пролегло настороженное зеленое поле.

— Если хочешь — слушай. Да, у меня был брат офицером у Франко. Сейчас он генерал. И когда меня схватили под Талаверой, это он помог мне бежать.

— Стоп! Ты не сказал об этом ни мне, ни Гонсалесу.

— А ты и комиссар — вы после этого стали бы мне доверять?

— Нет конечно. Но ты должен был сказать.

— Я сказал тебе и ему самое главное: я — не предатель. Да, брат помог мне. Потому что боялся — я помешаю его карьере. Он не мог поверить, что я отдал сердце республике. Он думал, что для меня это — как коррида, лишь бы больше славы. Он не мог поверить, он — франкист... Но почему не хочешь поверить ты?

— Погоди. А почему же ты не выполнил последнее задание?

— Я уже рассказывал твоему полковнику: мы не сумели пробраться в склад, не знали, что у них задублирована сигнальная система. Часовых сняли, отключили сирены. Но вторая сигнальная система сработала, и началась тревога. Охранники блокировали нас в бетонной трубе. Тут начали рваться ваши заряды. Труба спасла меня, хотя я тоже был тяжело ранен. Не знаю, как выжил. Долго сидел в тюрьме. Снова помог брат. А еще больше, когда пала республика, помогли документы сегуридада: донесение Гонсалеса и показания агента, который шел ко мне от брата. Меня выпустили и все мне простили. — Росарио перевел дыхание. — Но я не простил ничего. Когда Гитлер напал на Советский Союз и Франко начал формировать «Голубую дивизию», я захотел вступить в нее, чтобы перейти к вам. Тогда меня не взяли. Взяли только нынешней весной, когда потребовалось пополнение после разгрома под Ленинградом. Я вступил в дивизию ради этого часа. Хочешь — верь, хочешь — не верь. Но я здесь — и это тоже факт...

4

Лаптев лежал на горбине холма. Мягко и неслышно сеялся редкий снег. Сверху, над окопчиком, нависали черные лапы сосен.

Внизу, перед холмом, белесо мерцало болото. Вчера в штабе у Газиева Андрей Петрович сам наметил участок, показал, где проходит единственный брод через трясину, и сейчас местами темневшую проталинами.

Дальний лес сливался на горизонте с небом. Оттуда, из леса, должен двинуться авангард «Голубой дивизии». Вчера Эрерро был переброшен через линию фронта. Добрался он до своих? Приняты ли условия сдачи? Если приняты...

Лаптев посмотрел на циферблат. Через четыре минуты над лесом взлетит зеленая ракета. Он ответит тремя красными.

Они подойдут без выстрела. И только тогда он получит ответ на вопрос, который мучает его все эти годы. Когда-то давно Хаджи сказал: «За победу и за поражение плата у солдат одна — кровь». Сейчас в этом поединке Андрей отстаивает право на доверие, на веру в человека — веру, основанную на внутреннем убеждении, которое не должны колебать ни сцепления фактов, ни холодные доводы осторожного ума.

Они подойдут без выстрела. И если слова Росарио — великая ложь, на которую Андрей снова попался, если самого Андрея обманула эта его убежденность, платой за поражение будет смерть — от Лаптева и его бойцов, редкой цепью залегших по гребню холма, останется мокрое место. Основные силы партизан сосредоточены на флангах. Здесь же их — горстка, а тех — целая дивизия...

Андрей Петрович вынул из-за борта тулупа ракетницу. Взвел спусковой крючок, сунул в ствол толстый, в большой палец, патрон с прессованным картонным корпусом и пыжом вместо пули. Два таких патрона положил рядом с собой на землю, отгребя снег. И снова взглянул на часы. Секундная стрелка начала обегать последний круг. Лаптев посмотрел через белесое поле — туда, на дальний лес. И ему вдруг представилось, что впереди не болото, а стремительная испанская река Тахо и не снег это вовсе лежит на деревьях, а клубится белая пена цветущих фруктовых садов. И ему еще предстоит принимать все самые важные решения в жизни.

А там, у горизонта, из темной, размытой снегопадом скобы леса взмыла искра, прочерчивая небесный свод. Она замедлила свой взлет. На острие ее вспыхнуло зеленое лучистое солнце — и начало медленно падать к земле.

Андрей поднялся, зачем-то стряхнул с тулупа снег и иглы хвои и потянул в небо, будто целясь в одному ему видимую мишень, тупой ствол пистолета-ракетницы.

УЛИЦА ЦАРЯ САМУИЛА, 35

1

Над вечерней Софией бушевала первая апрельская гроза. Дождь вымывал из подворотен клочья газет и мусор, прочищал горла водосточных труб, пулеметными очередями грохотал по жести карнизов. Взъерошенные голуби жались под торсами кариатид и атлантов на фасадах особняков. Автомобили сердито разбрызгивали лужи. А в небе, разбуженном от зимней спячки, все вспыхивало и клокотало: молнии, громы, заряды дождя.

Но вот гроза ушла, волоча за собой поредевшие тучи. Высыпали звезды. От асфальта, от лопнувших почек платанов и лип, от перепаханной земли цветников заструились запахи. Насыщенные озоном, они наполнили воздух тем ароматом, каким благоухает весна. Улицы стали оживать. Заторопились по домам запоздавшие прохожие. Влюбленные переместились из черных ниш подъездов под деревья, роняющие с ветвей капли. Возобновили обход патрули. И ярче — малиновыми, желтыми, розовыми квадратами — засветились окна. Их отсветы скользили по плоскостям проезжающих автомобилей...

По улице Царя Самуила медленно двигался автобус. Над его крышей бесшумным пропеллером вращались лопасти антенны. В кузове оператор следил за стрелками на панели приборов. Оператор включил микрофон: