Люди средневековья - Робер Фоссье

Как собирались?

Итак, группа людей ищет землю, где могла бы осесть надолго: все эти люди пришли с бесплодных территорий, из перенаселенного города. Они готовы расстаться с кочевым образом жизни или просто хотят раздвинуть пределы контролируемого ими пространства. Подобных случаев хватало и в Европе в эпоху неолита, во времена античности, в самый разгар средневековья — да и в наши дни тоже. Картина везде одинакова и первые шаги одни и те же. Землю очищают от камней, вырубают и сжигают заросли, вытравливают грызунов и рептилий. Поступая таким образом, нынешний поселенец убежден, что всего лишь делает полезную работу; но он больше не осознает, что тем самым смиряет силы Природы, стирает следы предшествующего чужого присутствия и одерживает вверх над силами Зла, символом которых является змея. Дух, «гений» этого места укрощен. Ему более не станут оказывать подобающего уважения: кельты и германцы ставили на расчищенном участке стоячий камень, греки и римляне выкапывали канаву, христиане возводили крест, а в наши дни мы строим антенну.

Если речь не шла о сознательном решении, которое принимал один из могущественных людей, например с целью выделить «надел» для побежденных или пленников (римляне слыли знатоками в подобных делах), выбор места под поселение отвечало самым простым мотивам; о почве должно быть известно, что она плодородна и пригодна для обработки, как в случае с заброшенными римскими поместьями (cartes); подходили участки, где можно найти убежище, как дело обстояло с «деревнями на возвышенности» в южных областях, перекрестки наиболее оживленных и полезных путевых маршрутов, например у слияния рек; немаловажен был и благоприятный микроклимат, вроде того, что установился на альпийских отрогах или на обратных склонах океанских дюн. Этот выбор сильно отразился на первоначальном облике сельских пунктов. Провансальский или итальянский «Кастро», гасконский «кастельно», оверньский «пуэш», фрисландский «терпен» теснились на возвышенности; шарантонские «бурги», лотарингские «рюпты», пикардийские «вильеры» скученно вырастали на открытой местности; поселения вдоль «длинной улицы» и «новые городки» в форме «рыбьего скелета» или восьмиугольника оставили отпечаток насильственного собирания жителей или авторитарного основания поселений. Все они сохраняют следы скопления людей, спонтанного или нет, что является основополагающей вехой в истории наших деревень. Термину «озамкование» (incastellamento), которое слишком преувеличивает место и роль замка, castellum, в вышеупомянутом процессе, я предпочитаю слово «объячеивание» (encellulement): конечно, оно менее благозвучно, но зато делает упор на становлении центральных органов объединения людей в единое целое. Это «единое целое» может распадаться на хутора, которые все равно являются частью совокупности земель, прав и общих обязательств. Вот почему я считаю, что с того времени — причем исключительно с того — можно говорить о «деревне» в прямом смысле этого слова, вне зависимости от ее планировки, сплоченной, растянутой или разрозненной. Эта проблема немало — и, надо признать, обоснованно, если не сказать объективно, — волнует историков медиевистов: они пытаются нащупать движущие мотивы феномена — была ли то воля господина, последствия становления новых клановых или даже супружеских структур, сиюминутные выгоды от демографической или экономической конъюнктуры, существовавшей в то время? Важны также последовательность фаз этого морфогенеза и отрезок времени, за который произошло это объединение людей, congregatio hominum, просуществовавшее до самого конца XIX века. Что касается меня, то я думаю, что в десятилетия, окаймлявшие знаменитый тысячный год, скажем, в 1025–1075 года, имело мощное движение в этом направлении. Другие считают иначе, но это область научных споров.

Если в рамках этого сюжета я ничего не говорю о городах, которые были предметом восхищения для наших современников со времен Огюста Тьерри, и особенно в нашу эпоху грандиозного бегства из деревни, то прежде всего потому, что считаю — в исследуемое мною время города занимали второстепенное место, и история приоров Флоренции или иного города лишь по воле случая стала историей «людей средневековья»: мы всего лишь жертвы наших источников, вот и всё! Во-вторых, думается, в области, о которой я рассуждаю в данный момент, город вряд ли зародился и вырос, следуя по иному пути развития, нежели деревня; даже в средиземноморских зонах, известных своей плотной городской сетью и важной ролью, которую играла городская власть, наблюдается тот же самый феномен: Афины были всего лишь оборонительным акрополем, как и Рим с его Палатином Ромула; Марсель был местом, где удобно было причаливать кораблям, Лион вырос у слияния крупных рек; и в более поздние времена, на землях выше к северу, Венеция стала лишь архипелагом беглецов, а Мадрид и Эг-Морт — искусственными образованиями; даже Париж и тот был островком у слияния речных рукавов. У последующего роста городов немало причин, но они выходят за рамки моего поля исследования, а вдобавок природа их мало отличается от той, что вызвала развитие деревень.

Итак, пойдем по следам основателей или новых поселенцев. Место, выбранное ими и отмеченное знаками владения, обретает жизнь лишь по прошествии нескольких этапов, о которых все еще спорят историки. По моему мнению, их порядок был продиктован простой логикой и мог занимать немного времени; впрочем, у нас хватает и противоположных примеров. Сначала — ограда: не только в целях обороны, но и ради того, чтобы утвердить свое право на все, что впоследствии будет построено и подчинено в округе: нужно было защитить место для торговли и проложить рубеж меж собой и соседними землями. Иногда возводили стены с дозорными башнями и охраняемыми воротами — стены из бревен, колотого камня, рубленого песчаника, в зависимости от того, какие материалы или техника строительства применялись в конкретном месте. Несомненно, так обстояло дело в случае с поселениями, возведенными в ранг «города»; но подобных примеров достаточно и в сельской местности, на юге Европы, и в её славянском центре; до сих пор немало «циклопических» стен, «романских» ворот, «феодальных» башен вызывают восторг туристов! За неимением стен деревню окружали палисадом, «городской оградой», германской «изгородью» (Etter), увенчанной крестами, о которых вновь вспомнили во времена католического возрождения в XIX веке. Но главным все же был ров — или череда рвов, в том случае, если поселение впоследствии разрасталось. Когда деревня состояла из нескольких разрозненных частей, или горожане разбивали участки за пределами укреплений, «предместья» — от лат. foris, извне, — то отмечали или выделяли прямо на земле межевыми столбами или крестами протяженность зоны, на которую будут распространяться законы и правосудие (то есть «бан») укрепленных мест; в этом отношении словарь очень богат: в романских языках станут говорить «pourpris» (от лат. porprendere — занимать), «plessis» или plouy» (вероятно, от кельт, ploicum, которое, наверное, означало «огороженный участок»), «pourchainte», земли, где можно было преследовать и задерживать преступника, или, наконец, «banlieu», зона в один или несколько лье вокруг стены, где действовало местное право. Все это, как и раздел наделов, домов и земель, требовало знания приемов межевания, о которых я еще буду говорить; до нас дошло немало античных трактатов и копий с них, посвященных навыкам обращения с инструментарием, необходимым для подобной работы; археология и иконография могут служить нам в этом отношении не менее надежным источником информации.

После стены идет название. То, что нам кажется привычным, в средние века вовсе не было так очевидно. Происхождение топонима или его последующее переименование может многое рассказать, особенно о мотивации основателей поселения. Место могли назвать по случайному объекту, «там, где есть» мост, брод, холм (briva, rito, dunum в кельтском мире), или даже расплывчатому географическому указанию: разве не доказано, что на востоке Истамбул был не деформацией античного названия Константинополь, а всего лишь искажением греческой фразы «eis ten polin», что означало «по направлению к Граду»? А сколько во Франции можно встретить городов, подобных Лонгвилю, Пьерпону и Шомону! Местам наиболее крупного скопления людей, особенно городам, будут присваивать имя народа, племени, которые стали центром притяжения; при необходимости римляне прибавляли к нему наименование, которое носил военный отряд, выполнявший в этом пункте гарнизонную службу. Во Франции полно городов, сохранивших об этом память: Лимож, Аррас и множество других, в том числе и Париж. Но наиболее плодотворные результаты можно получить, изучая названия мест, связанные с именем их правителя, быть может, основателя, в любом случае группы, которая жила под его крылом: в Галлии хватало местечек, чье название состояло из имени человека с суффиксом — iacum. Но в средние века появились названия (изначальные или переименованные) топонимов, оказавшихся под покровительством какого-нибудь святого (до VIII века говорили Дом, dominas, позднее — sanctus). Реши я продолжить более внимательное исследование, мне пришлось бы пойти по порой обманчивому пути и отдалиться от своей основной задачи, поэтому ограничусь выводом о том, что все эти наименования — географические, антропонимические, коллективные — являются одними из самых сильных уз, привязывавших людей к их месту поселения.