Пагубная любовь - Камило Кастело Бранко

— Пустяки, пустяки!.. Вам-то, конечно, пустяки, коли это мой живот...

— Ну, а ты пришла сюда, напустила этот ужасный холод и все дергала меня за ногу — за ту самую, где у меня подагра, а она как раз и воспалилась!

— Так бы сразу и сказали! — отвечала она, по-видимому готовая к примирению. — Да выходите же!.. Ведь надо окрестить подкидыша, а то вот увидите: помрет он некрещенным, так весь приход заголосит об этом. Уж и без того больно много болтают...

— Натяни мне шерстяные чулки, только осторожно, чтобы не отклеился пластырь на подагре.

И, пока девушка умело и нежно натягивала на его волосатые ноги толстые чулки, разглаживая их на бедре, аббат брюзжал:

— Что это за пьянчуга подбросила нам ребенка?

— Должно быть, она не из нашего прихода...

— Я тоже так думаю... Непонятно мне только... И являются сюда и оставляют в церковном дворе!.. Вот дубина!..

— Бывает и наоборот. Тутошние бабы относят детей в другие приходы, когда случится грех, — сказала Жоана.

И она назвала имена нескольких заблудших, но плодовитых овец, а пастырь тем временем умывался в большом красном глиняном тазу, который принесла ему сия девица с полотенцем через плечо.

Схватив полотенце, встряхнув головой и шумно дуя на руки, чтобы согреть их, аббат с притворной нежностью ущипнул девицу за жирную спину. Эта ласка окончательно закрепила мир. Жоана раскрыла до ушей смеющийся рот, и ее сверкающие белые зубы показали ему, что ее бесконечная любовь выдержала испытание ляганием.

Огорченная тем, что мальчик позеленел от рыданий, тетушка Бернабе снова обратилась к Жоане с усиленными просьбами поторопить аббата.

— Сеньор аббат уже оделся, — сказала девушка, выглянув в окно. — А вы сходите пока к дяде Изидро да Фонте и скажите ему, чтобы он шел в церковь, да пусть нальет в купель воды.

Хмурый священник, зевая, вышел из дому. После каждого зевка он трижды крестил рот большим пальцем.

Ткачиха, поджидавшая священника в церковном дворе, подошла к нему и показала посиневшее личико ребенка. Священник искоса взглянул на него и спросил:

— Парень или девка?

— Мальчуган, — отвечала вдова.

— Зажги один из этих огарков, — приказал дяде Изидро священник, указывая на грязные свинцовые подсвечники, стоявшие в одном из алтарей. — В купели есть вода?

— Мой парнишка принес сюда кувшин.

— Стало быть, вы будете восприемниками? Мальчик должен получить имя Изидро, или же наречем его именем святого, память которого празднуется сегодня, — зевая и крестя рот, объявил аббат и обернулся к двери, на пороге которой, согласно ритуалу, дожидалась ткачиха.

— Сегодня день Трех волхвов, — молвила она.

— Верно, — подтвердил священник и призадумался: фамилия Волхв или имя? Он не мог вспомнить, изучал ли он этот вопрос.

— Великих волхвов было трое, — продолжала тетушка Бернабе, — и одного из них звали Белшиор, другого Гаспар, а третьего Балтазар, — прибавила она (она весьма чтила этих восточных мудрецов), — и если господину аббату будет угодно, мальчика можно назвать Белшиором.

— Мне угодно все, что угодно вам обоим. Ну, за дело, а то холод собачий.

И он направился к ризнице, потирая руки, икая и распространяя запах вина, которое пил за ужином.

— А мой золотой ангелочек не помрет от холодной воды? — жалобно спросила добрая женщина, согревая своим дыханием щечки мальчика.

Аббат облачился в ризу, надел столу[77], приказал поднести ребенка к купели, произнес по-латыни соответствующие молитвы и сказал:

— А теперь идите в мир.

— Пойду-ка я сейчас в Лагоас да спрошу, не покормит ли моего ангелочка грудью Тереза до Эйдо, а то, может, кто из крестьян даст Христа ради глоточек козьего молока, — сказала тетушка Бернабе.

— Вы, стало быть, не собираетесь отнести его в приют? — вытаращив испуганные глаза, спросил аббат.

— Чтобы я отнесла в приют моего мальчонку! Господь не дал мне детей...

— Но ведь вы так бедны!

— До тех пор пока я смогу спрясть моток ниток и соткать кусок ткани, я буду делить с ним мою похлебку и мой хлеб; ну а когда не смогу, он будет кормить меня. Слава Богу, есть у меня и дом, и землица, и никому я этим не обязана... Вот хуже будет, когда малыш, коли ему не помогут, помрет с голоду... Ах ты, Господи! Вот суки бесстыжие эти мамаши...

— Ну что ж, идите... и занимайтесь своим делом... — заключил аббат, высвобождая голову из капюшона.

Ребенок рос, развивался и стал крепким, хотя и некрасивым. От семи до одиннадцати лет он учился читать, а в свободные часы наполнял шпульки пряжей или сматывал ее в мотки.

Попадись Белшиор Бернабе (так он расписывался, к удовольствию своей приемной матери) какому-нибудь романисту, наделенному богатым воображением, тот дал бы полную свободу своей фантазии, и та высоко взлетела бы в поисках родителей Белшиора. Его мать могла бы оказаться дворянкой из Фамаликана или из Санто-Тирсо. Отец, по всей вероятности, мог бы, по воле автора, быть генералом либо роялистской армии, либо армии либералов — в то время, о котором идет речь, эти армии проводили маневры в тех краях. Обзаведясь этими двумя персонажами — дворянкой и генералом, какой-нибудь посредственный писатель, используя еще и такой аксессуар, как батальные сцены, сочинил бы роман о дурных нравах, введя тему подкидыша, и одновременно роман исторический, введя историческую тему восстановления Конституционной хартии и представительной системы правления. При этом малыш много выиграл бы, ибо мы знали бы, что мать его была тайной развратницей, которая бурной январской ночью приказала положить его между корнями дерева, возле которого обычно рыли землю свиньи, которые не съели его утром только потому, что были еще заперты в своих хлевах. И, узнав о том, что эта бесчеловечная мать, спасая свою репутацию и фамильную честь, бросила сына, мы прониклись бы к ребенку еще большей симпатией; знатное происхождение ребенка возвысило бы его над грубым плебсом; рождение же ребенка, окруженное ореолом тайны, омылось бы сиянием грустного романа. Все это так, но я не знаю, кто были родители Белшиора Бернабе. Мальчик, как я слышал от тех, кто знал его и ребенком, и взрослым