Записки рецидивиста - Виктор Пономарев

— Вот этот!

Санитары кидаются, хватают больного, связывают. Тот орет не своим голосом. Сестра всаживает иглу шприца несчастному в задницу. Потом санитары его отвязывают, кидают на кровать. А Сульфазина Павловна готовит заряд для задницы очередной жертвы. И снова взмах руки, шум, гам в камере — и тишина. И так продолжается до тех пор, пока в камере не останется ни одной раненой жопы. Сатрапы уходят, а мы лежим на кроватях, остекленело смотрим друг на друга, нас трясет, корежит. Потом все проходит.

Наступила осень, с деревьев падали желтые листья. Как-то днем четверо наших санитаров упали за столик в прогулочном дворике играть в домино. От скуки я попросил у них разрешения подмести территорию. Санитары разрешили. Не спеша я махал метлой, подогнал листья к куче с углем. Увидел тупой топор, им разбивали большие куски угля перед тем, как отправлять их в последний путь, и, видимо, топор забыли убрать. Я вспомнил, как били меня санитары, когда принимали в свою обитель. Посмотрел на санитаров, те были заняты игрой, на меня никакого внимания не обращали. Мелькнула мысль: «Дай-ка я пугану их немного». Взял топор, направился к столику, не доходя метра два, крикнул на всю локалку:

— Ну, козлы! Вот вы где попались мне! Полетят сейчас клочки по закоулочкам!

С выпученными от ужаса глазами санитары какое-то мгновение смотрели на меня. Потом, как по команде, кинулись бежать. Вмиг перескочили высокие ворота, даже колючую проволоку не задели, что в тридцати сантиметрах проходила над воротами. А я подскочил к столу и со всей масти рубанул по нему топором, затем сел на лавочку.

Наступила тишина, только где-то через полчаса открылась маленькая дверь в железных воротах, и появился главный врач больницы. Он спросил:

— Ну что, Дим Димыч, ты успокоился?

— Я и был спокоен. Это я, гражданин доктор, их попугать решил в воспитательных целях. Помните, когда они впятером меня били, какими храбрыми были. Вот и решил я проверить, какие они герои.

Врач засмеялся, сказал:

— Пойдемте со мной, Пономарев.

Как томагавк, я швырнул топор на кучу угля и пошел за доктором. За мной, как эскорт, пристроились два солдата с автоматами, капитан ДПНК и санитары. Доктор завел меня в одиночную камеру и сказал:

— Теперь будешь один сидеть. С Ташли из института скоро профессор приедет, даст заключение, и тебя на суд повезут.

Доктор вышел, камеру закрыли и три месяца меня никуда не выпускали, кроме как на прогулку. Приехал профессор, просмотрел историю болезни, побеседовал со мной, сказал:

— Да, убийство вы совершили не умышленно. Суд должен на это обратить внимание. Я дал заключение, что в момент совершения преступления вы были невменяемы.

После уезда профессора меня отправили сначала в лагерь, а потом в тюрьму. Приезжал следователь-узбек, разговаривал со мной. Через месяц пришло обвинительное заключение, и меня отправили снова в лагерь на суд. Это была у меня пятая по счету «дыба». Прокурор запросил пятнадцать лет. Мне дали последнее слово, отказался от него. Что я мог этим фундукам доказать? Бесполезно.

Суд ушел на совещание. Часа два не было, потом пришли, сели за стол. Судья, пожилой узбек, налил в пиалу чай из чайника, пополоскал во рту, поднял край красной скатерти и выплюнул под стол. Достал из кармана маленький деревянный кувшинчик «насковак», насыпал из него на ладонь насвай (наркотическое вещество) и кинул под язык. Потом взял в руки приговор и начал медленно читать на ломаном русском языке. Кое-что я понимал, кое-что нет. Но главное понял: мне округляют все сроки и делают пятнадцать лет, из них пять лет тюремного режима, а для полного счастья добавляют к пятнадцати еще пять лет ссылки в северные края. А я подумал: «Все, Дим Димыч, век тебе свободы теперь не видать. Это конец. Такую „катушку отмотать“ вряд ли удастся, если учесть, что почти червонец я и так из тюрем не вылазил за свою короткую жизнь».

Глава 4

ДОЛГИЕ ГОДЫ «КРЫТОЙ» ТЮРЬМЫ

На тюремный режим меня везли через пересыльную тюрьму. В пересылке кинули в пятнадцатую камеру. В ней сидели те, кто идет на особый или тюремный режим. В камере сидел вор Каюм, он третий раз уже шел на тюремный режим. Только я зашел в камеру, Каюм сказал:

— Дим Димыч, мы знали, что в зоне ты долго не продержишься. Сколько «крытой» «отломили»?

— Пять лет по суду.

— Ништяк, привыкнешь. Только учти, Дим Димыч, в «кичмане» «хозяин» над крытниками старший опер Вахидов. Сволочь еще та. В какую камеру захочет, в ту и посадит. В отдельных камерах у него сидят свои люди. Когда приедем на «кичу», не вздумай, в натуре, Дим Димыч, тебе говорю, показывать Вахидову зубы, ругаться с ним. Сдержи себя, смолчи на все его придирки. А то кинет тебя в двадцать четвертую камеру, а там одни беспредельники. В подвале «крытой» в сороковой камере сидит белорус Прокоп, ништяк малый. Постарайся к нему попасть, у него есть чему поучиться, он отлично каратэ владеет.

— Уж кого-кого, Каюм, а Вахидова я знаю. Мы с ним «старые друзья». Встреться он мне на свободе, я бы ему голову отрезал.

Сидим на пересылке, каждый ждет свой этап. Как-то открывается дверь камеры, заходит молодой парень в солдатской форме с шинелью и вещмешком в руке. Я спросил:

— Ты откуда, солдатик? Притом в такую камеру, здесь одни бандиты и головорезы сидят.

Парень рассказал о себе. Зовут Володя Федотов, сам из Караганды, есть жена на воле и ребенок. В армии здесь служил, в Средней Азии.

— Командир отделения, — рассказывал Володя, — все время ко мне придирался. То воротничок неправильно пришил, то ремень болтается, то автомат плохо смазан. В общем, достал он меня основательно. Раз подняли нас «в ружье». Разобрали мы автоматы, выскочили из казармы на улицу. Там уже все офицеры стояли. Когда я пробегал мимо них, мой командир с ехидной усмешкой сказал: «Федотов, как всегда, последний». А тут я еще письмо на днях из дома получил: жена на заводе в аварию попала, лежит в реанимации. Как уж получилось, сам не знаю, только я развернулся, крикнул: «Нет, командир, в бою я первый!» — и всадил ему в живот очередь из автомата. Задел еще нескольких офицеров. Судил меня военный трибунал, дали двенадцать лет строгого режима, из них три года тюремного. И вот я здесь.

На другой день нас повезли в «крытку». В подвале тюрьмы нас стали шмонать надзиратели, от которых несло самогоном. У меня с собой было много литературы: толстые книги, между листами которых были вклеены пятьсот рублей и анаша в обложках. Все это я вез из лагеря. Когда сидел в зоновском БУРе, мне кенты передали через раздатчика баланды. Я сделал из хлеба клей и все аккуратно проклеил.

Ко мне подошел опер Вахидов, сказал:

— А, Дим Димыч, старый знакомый. Рад, рад встрече. Раздевайся.

Я разделся, стоял в одних трусах. Вахидов с интересом смотрел на шедевры лагерных Рубенсов и Рафаэлей, что украшали мое тело, спросил:

— Что, блатной?

Я не ответил.

— Что молчишь, козел? — крикнул Вахидов.

Я и на этот его выпад не среагировал, продолжал молчать. Надзиратели в это время шмонали мой мешок, ломали сигареты на мелкие кусочки, смотрели и трясли книги растопырив обложки.

— Слушай, ты, кретин, — не очень вежливо обратился ко мне капитан, — я могу так сделать, что ты быстро у меня заговоришь. У меня разговаривали даже абсолютно немые и глухие, причем на любом языке, который я назову. Так-то. Ты что, немой? — перешел Вахидов снова на крик.

Я посмотрел капитану в глаза, говорю, сдерживая в себе желание дать ему по морде:

— Гражданин капитан, сам я работяга, хочу работать, и другое меня ничего не интересует. А лично к вам, гражданин начальник, у меня просьба: посадите меня в сороковую камеру, товарищ у меня там сидит. Мы вместе будем ходить на работу.

Капитану, видимо, по масти пришелся мой миролюбивый тон, он еще раз внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Стань в сторону. Следующий!

Этапом с нами шел армянин, Погос по имени. Подошла к шмону его очередь. Вахидов, глянув на Погоса, сказал:

— Что, козел, опять приехал?

Погос стал кричать:

— Это кто козел? Я козел? Ты сам козел. Я твою домовую книгу топтал.

На лице Вахидова появилась улыбка стервятника.

— Хорошо, Погос. Я козел. Сейчас я кину тебя в махновские камеры, а в конце месяца выпущу из самой последней. Вот тогда посмотрим, кто козел, — сказал капитан.

В тех камерах сидела махнота, беспредельщики, их в тюрьме называли «люди Вахидова».

После шмона уголовников стали раскидывать по камерам. Меня кинули в сороковую, как я и просил. Только вошел в камеру, как человек двадцать в один голос закричали:

— Привет, Дим Димыч! Наконец-то и ты здесь.

Когда дверь камеры закрылась за мной, я рассказал ребятам, как нас принимал Вахидов.