Третий брак - Костас Тахцис

это положение обернется! Придут какие-нибудь заказы или нет?» Кира-Экави разбрасывала по столу карты, так, как она научилась от ханум в Салониках, тремя рядами по девять карт в каждом и по одной закрытой на «работу», «дом» и «кровать», и таким образом открывала ему его будущее, но никогда правду. Мы сговорились. Она рисовала все в самых радужных красках, чтобы подбодрить его. Но как только мы оставались одни, говорила: «Присматривай за ним! Снова ему выпала эта проклятая десятка пик».

Ах, ну и как бы она ему не выпала! Дело было не только в его больной ноге и давлении. С сердцем все обстояло еще хуже. Я постоянно тряслась от ужаса, как бы ко мне внезапно кто не пришел и не сказал бы, что он лежит на земле без чувств. Однажды меня остановил в коридоре Борос, он как раз уходил, и говорит мне: «Ниньо, – он меня так называл, – Ниньо, мы были старыми друзьями, и наши семьи тоже, и между нами была большая близость, – сто лун назад он даже был в меня влюблен, – я задам тебе один бестактный вопрос, как врач». – «Да хоть сто!» – отвечаю. «Скажи мне, – продолжает он, усмехаясь, – сколько раз в месяц…» – «Остановись! – вскинулась я. – Я все поняла! Ах, милый Танос, ты, верно, надо мной смеешься? Один раз в три месяца и то проблема…» А об импотенции и всех этих экивоках ни звука не проронила. Еще и посмешищем его сделать – это уж слишком. Так или иначе, но я знала, что все это – докторские глупости. В болезнях Андониса меньше всего было повинно тело, но только душа: он привык иметь денег без счета в кармане и тратить их почем зря, и поскольку он видел, что они тают, а взять их ему больше неоткуда, то вместе с ними таял и он. Я уже дважды относила костюмы к его кузену Фурьотису, чтобы он их ушил, а теперь их нужно было сделать и еще меньше. «Кончено, – сказал он мне со вздохом вечером того дня, когда Гитлер напал на Польшу. – Кончено. Что я построил, то построил. С этого момента они начнут разрушать». Он понимал, что, пока в Европе вдет война, даже если Греция останется в стороне, заказов для него не предвидится. «Хорошо тем, кто молод, – твердил он, – они выживут и построят новые дома вместо развалин». Чтобы не платить впустую деньги за участок, он решил сдать в аренду строительные формы. На вырученные деньги мы крутились какое-то время, но мы жили, видите ли, нараспашку. Трудно изменить образ жизни в один день. У нас была прислуга, плата за частную школу для Принцессы. Я была столь наивна, что полагала, будто, общаясь с девочками из хороших семей, она переймет у них хорошие манеры. Мы уже начали засовывать лапу и в деньги на счете в банке, которые берегли как зеницу ока на черный день. Я решила уговорить его продать пианино. Так или иначе, оно все равно стояло без толку. После четырех лет обучения она, скотина, даже, как говорится, собачий вальс не могла сыграть. У меня не было никакой потребности держать в гостиной пианино за тридцать пять тысяч драхм украшения ради. На те деньги, что мы бы за него выручили, можно было безбедно существовать как минимум полгода, до тех пор, пока не стало бы понятно, к чему, наконец, придет Греция: будет у нас война или нет? И хотя прошли месяцы и месяцы с тех пор, как она последний раз садилась за него, но как увидела, что рабочие выволакивают его прочь, взбеленилась, вскипела и довела меня до таких нервов, что у меня снова заныла язва. Она поносила и меня, и своего отчима, всех без разбора, точно так, как теперь проделывает это с Тодоросом. Мне она заявила, будто бы я уговорила его продать пианино, потому что всегда ей завидовала и хотела, чтобы она осталась пнем неприкаянным. Это я-то! Я пошла на такие жертвы, я вышла замуж за человека на двадцать лет старше меня, чтобы у нее ни в чем не было нужды! И когда грянул гром и ударила молния, снова я была виновата. «Ты!» – визжала она. Потому что не взяла ей репетитора, потому что никогда не спрашивала ее, сделала она уроки или нет, потому что никогда ее не любила и так далее и тому подобное. Вот сволочь, думала я, взбивая яичные белки для безе, в этот день как раз было Успение Богородицы. Ну, если я тебе еще хоть один, хоть завалящий праздник устрою, буду самой большой дурой во всем белом свете. Так или иначе, я все равно еще ни разу не услышала спасибо в свой адрес. Обычно она мне говорила, что я готовлю не для нее, а чтобы поразить весь мир моими кулинарными способностями.

Около одиннадцати пришли с поздравлениями две ее одноклассницы, единственные из всего класса, кто с ней общался, и я вынуждена была сбросить фартук и пойти в гостиную, чтобы их принять, потому что Ее Высочество, несмотря на все мои крики, все утро болталась без дела и все еще не оделась. Мало мне было моих печалей, так еще и в тот день у меня как-то странно заболело сердце. Я всегда боялась, да и сейчас боюсь, назовите это предчувствием или еще как, что и я сама уйду от той же болезни, что погубила мою бедную маму. Вместо того чтобы принимать визиты, мне пришлось запереться в своей комнате, чтобы никого не видеть. Нервы мои были в ужасном состоянии. Когда я расстроена, мне, знаешь ли, проще вообще ни с кем не разговаривать и все держать в себе. Хорошо тем, кто может кричать и плакать, как это делала кира-Экави. Я же плачу и бранюсь молча, в душе, и от этого иной раз у меня вены на шее вздуваются, да так, что кажется, будто она синеет.

К семи гостиную заполнили знакомые все лица. Мариэтта держала огромный поднос и предлагала мороженое. Жена Касиматиса зажала меня в уголке возле окна и монотонно перечисляла все свои страдания, что она терпела из-за сына. Тот связался с какой-то шлюхой и возжелал во что бы то ни стало на ней жениться. Я слушала ее, но мысли мои были далеко. Радио в доме напротив играло все громче. Я уже сотни раз делала Ноте замечания, но ей было абсолютно безразлично, хотим ли и мы слушать музыку вместе с ней. Избранница сына Касиматисов была актриской десятого разряда, из тех,