Девушка из Дании - Дэвид Эберсхоф

Эйнара по колену. Они ехали на стадион с теннисным кортом в предместье Отёй. Стадион находился неподалеку от Булонского леса, его бетонная чаша виднелась между крон тополей. Было позднее утро, белый солнечный диск высоко стоял в голубом небе. Полотнища флагов вдоль окружности стадиона безвольно повисли. Парк, где располагались теннисные корты, был обнесен железными воротами; контролеры на входе, одетые в зеленые пиджаки и соломенные шляпы, забирали у посетителей билеты и рвали их пополам.

Служитель парка проводил Карлайла и Эйнара к небольшому зеленому боксу под скошенной крышей. Внутри имелось четыре плетеных кресла, на каждом лежало по полосатой подушке. Бокс стоял на краю теннисного корта с покрытием из дробленой глины, красной, как румяна, некогда купленные Лили в универмаге «Фоннесбек».

На корте разминались две молодые женщины. Первая, из Лиона, в длинной белой юбке в складку, движениями напоминала скользящую по морю шхуну. Вторая, если верить программке, приехала из Нью-Йорка и была высокой и смуглой, с короткими волосами, блестящими, как кожаный шлем авиатора.

– Все думают, что она проиграет, – отозвался Карлайл об американке. Защищаясь от ярких солнечных лучей, он приложил ладонь ко лбу козырьком. Нижняя челюсть у него была точь-в-точь как у сестры: квадратная, немного длинная, с полным набором отличных зубов. Кожа у них тоже была одинаковая, моментально загоравшая, чуть грубоватая на шее. Именно шею жены Эйнар когда-то страстно целовал по ночам, именно эта часть тела Греты доставляла ему больше всего наслаждения. Он подносил губы к ее длинной шее и целовал легкими всасывающими движениями, лизал кончиком трепещущего языка, покусывал, впивался в нежное, покрытое паутинкой вен местечко.

– Иногда мне хочется побывать в Калифорнии, – сказал он.

Матч начался; американка сделала первую подачу. Она отправила мяч высоко вверх, и Эйнар почти видел, как двигались ее плечевые мышцы при взмахе ракеткой. Грета часто говорила, что, слыша стук теннисного мяча, вспоминает падающие на землю апельсины; сам же Эйнар думал о травяном газоне позади кирпичного особняка и разметке из сахарной пудры, частички которой гонял ветер.

– Грета что-нибудь говорит насчет этого? – поинтересовался Карлайл. – Насчет возвращения домой?

– Говорит, многое должно поменяться, прежде чем она туда вернется. – Грета однажды обронила, что Пасадена, где слухи облетают город быстрее легкокрылой сойки, ни ему, ни ей не подходит. – Сказала, что нам обоим там не место.

– Интересно, что она имела в виду, – пробормотал Карлайл.

– Ты же знаешь Грету. Она не хочет, чтобы о ней судачили.

– Бывает, что хочет.

Американка выиграла первый гейм. Мяч, посланный укороченным ударом, едва не коснулся сетки и обманчиво-скромно приземлился на глиняное покрытие.

– А ты никогда не думал просто приехать на время? – спросил Карлайл. – В Калифорнию? Например, на зиму, чтобы писать пейзажи? – Он обмахивался программкой, вытянув больную ногу, колено которой не сгибалось. – Приезжай, будешь рисовать эвкалипты и кипарисы. Или апельсиновые рощи. Тебе понравится.

– Без Греты не поеду, – сказал Эйнар.

И Карлайл, одновременно похожий и не похожий на сестру, удивился:

– Но почему?

Эйнар скрестил ноги, носком туфли сдвинув плетеное кресло, стоявшее впереди. Девушка из Лиона метнулась на середину корта – юбка туго обтянула ее бедра, – чтобы отбить бэкхенд[63] коварной соперницы, ударила по грязному белому мячу и взяла очко. Публика, хорошо одетая, в головных уборах, благоухающая лавандой и лаймом, восторженно зааплодировала.

Карлайл повернулся к Эйнару. Он тоже улыбался и хлопал, и его лоб уже блестел от пота, а потом, когда зрители затихли, давая возможность француженке сосредоточиться на подаче, произнес:

– Я знаю о Лили.

Эйнар почувствовал запах глины, этот густой пыльный дух, различил шум ветра в тополях.

– Не совсем понимаю, о чем ты… – начал он, но Карлайл его остановил.

Уперев локти в колени и глядя перед собой, Карлайл принялся рассказывать Эйнару о письмах, которые Грета посылала ему весь прошедший год. Раз в неделю в почтовом ящике он находил пухлый конверт – полдюжины шероховатых, плотно исписанных листков; Грета выводила слова с такой яростью, что не оставляла полей, заполняя мелким убористым почерком всю страницу от края до края. «Есть одна девушка по имени Лили, – писала она в первом письме примерно год назад. – Она родом с датских болот и теперь живет у меня». Грета описывала, как Лили знакомится с Парижем, опускается на колени, чтобы покормить голубей в парке, разметав подол юбки по гравийной дорожке, как она часами сидит на стуле в мастерской Греты на Старой Храмовой улице и солнечный свет из окна падает ей на лицо. Письма приходили почти каждую неделю, и в каждом содержался отчет о днях, проведенных с Лили. Об Эйнаре Грета ни упоминала вовсе, а когда Карлайл писал: «Как поживает Эйнар?» или «Передавай Эйнару привет», а один раз даже: «У вас, кажется, десятая годовщина свадьбы?» – она никак на это не отвечала.

Где-то через полгода еженедельных посланий Карлайл обнаружил в почтовом ящике тоненький конверт. Он запомнил этот день, как потом сказал Эйнару, потому что всю неделю поливали хмурые январские дожди и его нога болела так, словно попала под колесо двуколки только вчера. Он прошел по подъездной дорожке к ящику: в одной руке – бамбуковая трость, в другой – зонтик. Чернила на конверте растеклись. Карлайл вскрыл его прямо в прихожей, обшитой пасаденским дубом и потому темной. Он принялся читать письмо, и вода капала с его волос прямо на единственный листок. «Эйнар от меня уходит, – начиналось письмо Греты. – Ты прав. После десяти лет брака он меня покидает». Карлайл немедля решил ехать в почтовую контору на Колорадо-стрит, чтобы отправить сестре телеграмму. Не отрываясь от чтения, он натянул непромокаемый плащ, и только тогда до