Почти живые - Сергей Дышев

И все, что им досталось: грязная солдатская одежда и неумолимая, негаданная смерть вдали от дома. У каждого она — своя, их же выбрала сегодня, так преждевременно и несправедливо. Труп поспешно кинули на носилки, одна нога неловко подвернулась. Такие же пыльные солдатские ботинки на убитых мне долго снились после Афгана. Все повторяется — пронзительно и жестоко. Эти ребята тоже никогда не смогут встать, пойти, их тела отныне будут переноситься с места на место, грузиться и перегружаться, пока не обретут подземный покой.

Порыв ветра сорвал брезент, открыв лицо убитого. Полуприкрытые веки, черные усы и щетина, строгое выражение лица, будто посмертное предупреждение живым. Я поспешно прикрыл голову, заметив расплывшиеся бурые пятна вокруг шеи.

Мертвых унесли в подсобную палатку.

А из другого входа, откинув полог, вышел Коля Асташкин, журналист из «Красной звезды», с которым познакомился в одной из «горячих точек». Мы обнялись, как старые друзья. Николай беседовал с хирургом — тот вскоре тоже вышел наружу: немолодой уже человек со светлыми глазами под рыжими кустистыми бровями, с глубокими залысинами. Он сразу закурил, затягивался порывисто, нервно, словно какая-то тяжелая мысль не давала ему покоя. Подойдя к нам, он, как будто о чем-то само собой разумеющемся, грустно сказал:

— Вы видите перед собой большого дурака. Никак не могу простить себе… — хирург не договорил, полез в нагрудный карман, вытащил бумажник и показал прямоугольничек с календариком. На обратной стороне, как обычно, имелась картинка — на этом была фотография группы бравых бойцов и надпись: «Служба во Внутренних войсках — дело настоящих мужчин!» — А вот это мой сын! — хирург показал на крайнего паренька в краповом берете. — Сколько я отговаривал! А он: папа, я буду служить только в «Витязе». Я ему говорю: только через мой труп, пожалей мать, хватит и того, что я по «горячим точкам» езжу! И все равно по-своему поступил…

— Офицер?

— Солдат… Уже два раза на войне побывал!

— Сейчас там? — спросил я осторожно.

— Там… — кивнул он в сторону дымного села, где явно усилилась долбежка. — Вот хожу кругами, мучаюсь, можете представить состояние, подвозят раненых, убитых — все думаю, моего Алешку сейчас ко мне привезут… Что я дома скажу? И хоть и грех это, каждый раз вздыхаю с облегчением. На валидоле держусь и молюсь богу. — Он потер ладонью сердце. — Дурак, полный дурак!

— Кто? — уточнил я.

— Оба…

Хирург прикурил у меня потухшую сигарету, пошел бродить вокруг палатки, вместе со своей болью, страхами и мольбами к богу и судьбе пощадить его непутевого сына, избавить от ужаса, от непоправимого, когда прямо к нему на операционный стол привезут его развороченного пулями Лешку.

С ревом подъехала боевая машина пехоты, тормознула у самого входа палатки, открылись задние двери, сначала выскочил чумазый лейтенант, захрипел:

— Давайте срочно на операцию!

На носилках вытащили раненого с наспех забинтованным животом, потащили в приемную. На желтом лице — мучительное терпение.

Хирург бросился навстречу, со страхом и мукой глянул в лицо пострадавшему, отвернул полог.

— На стол!

Через несколько минут на скорости подъехал БТР, из бокового люка помогли вылезти раненному в ногу, потом еще одному с окровавленной головой…

С грохотом спустились с неба две вертушки. В первую загрузили раненых, во вторую — убитых офицеров московского СОБРа. Я ухватил резиновую рукоятку носилок, с другой стороны взялся Асташкин, еще двое офицеров-москвичей стали впереди. Убитых уже завернули в сверкающую фольгу, спрятав страшные раны, грязь войны, прикрыв чью-то подлость и предательство, и теперь блестящими «рождественскими подарками» они по небесам поплывут домой, где со скорбной помпой их отдадут матерям, женам и детям.

Мы с трудом несли огромного крепкого парня, вышагивая по рытвинам, кочкам изуродованной земли. Ботинки выглядывали наружу, напоминая, что тяжкая ноша — лишенный жизни человек. За нами несли второго, и я думал о том, как он босым предстанет перед господом…

На глазах у всех уничтожался наш лучший генофонд.

…Автобус с синими полосами стоял на окраине села Советского.

— Ты жив?! — спросили меня, глядя как на выходца с того света.

Я честно ответил.

В автобусе сидели Игорь — молодой парень на должности стажера, водитель Мага и легко раненный в руку Витя Рогожин. Его только привезли, он был чрезвычайно возбужден — сказывалась доза новокаина — вскакивал, бессвязно рассказывал, как их сначала накрыла наша артиллерия, а потом начал долбить «духовский» миномет. Тут же находился доктор — Борис Егорович, коренастый мужик лет сорока, он безнадежно пытался усадить раненого, тот снова вставал, ходил по салону, машинально поправляя повязку на груди.

— Ты был у Радуева? — проницательно спросил доктор, дернув кончик седого уса.

— Да.

— Хорошо, жив остался. Тяжко было там?..

— Жарко… У вас потери есть? — спросил я.

— Слава богу, только четверо раненых. Витька — пятый… Сейчас наркота у него пройдет — свалится… Хорошо, ты появился. Поедешь с нами за водкой?

— Какой разговор!

Наш голубой автобус помчал по загаженному грязью шоссе. Мага лихо петлял, объезжая выбоины. Следы траков пересекали дорогу со всех сторон, боевые машины пехоты зелеными утюгами торчали на обочинах, возле них тосковали чумазые бойцы. Другие броненосцы с грохотом проносились мимо нас, обдавая солярным перегаром и оставляя на шоссе грязевую кайму от гусениц. Война уродовала не только людские души. Меня вдруг охватила трепетная жалость к этому затерянному на российских просторах району, к несчастным людям, которые через силу улыбались и, наверное, не хотели выглядеть жалкими и слабыми. Жили — не тужили, не хуже и не лучше других. И как много сразу войны свалилось на них за эти дни. Города быстрей залечивают раны. Маленькие села не забывают их никогда.

В ближайших селах — Коммунистическом, Новореченском, Правобережном, Трудовом — водки не было. Ее давно выпили. А новую, как поясняли небритые продавцы в черных цигейковых шапках, подвозить боялись.

— Дураки! — сказал стажер Игорь, который вслед за раненым Витьком пришел в возбуждение. — Сейчас такой бизнес можно сделать! Вагонами подвозить, цены поднять — войска все выпьют…

На что умудренные продавцы отвечали:

— Нельзя цены поднимать.

— Почему? — искренне удивился Игорь.

— Нехорошо. Война, люди гибнут. Грех наживаться.

— И опасно, — добавил я.

В последнем магазине — сарайчике на перекрестке — выгребли даже последние банки с ржавой килькой.

Но Егорыча это не смутило.

— Без водки нам возвращаться нельзя. Нас растерзают. Едем в Акай — там есть. Мага поклялся.

— Мага! — крикнул Игорь. — Водка в Акае есть?

Раненый Витя, который уже молча сидел в углу на заднем сиденье, попросил стажера заткнуться. Я подсел к нему, спросил, сильно ли болит. Он отрицательно покачал головой, спрятав гримасу боли. Ему не хотелось ждать в чужом автобусе, поэтому он решил ехать с нами. Дорога съедает время. Завтра на вертолете его должны отвезти в госпиталь.

Мы проехали километров тридцать, Мага ошибся поворотом, очутились среди бетонных заборов, за которыми прямоугольно изламывались серебристые трубы, молчаливо возвышались огромные металлические цилиндры, производственные корпуса с почерневшими стеклами. На мертвом заводе не делали даже гробов. Уткнувшись в тупик, мы развернулись, поехали дальше. Городишко Акай притих, как заяц, полинявший до сроку. Люди как будто договорились не попадаться друг другу на глаза — и исчезли. Лишь у одноэтажного «Детского мира» мерзли ряды женщин в платочках. Они смиренно и терпеливо ждали покупателей. А покупателей ветром выдуло.

Нашему появлению очень обрадовались. Здесь продавалось все, что нужно было окопному человеку: водка, консервы, шоколад, сигареты, спички. Доктор и раненый остались в автобусе, а мы со стажером отправились по рядам. Нас встречали восторженно, как, черт возьми, освободителей. Мы не торговались, да и женщины были совестливыми. По сравнению с московскими ценами здесь было неплохо. Особо меня умилила символическая цена на воблу. Я вздохнул и купил одну. Предстояли покупки более серьезные. Мне хотелось купить кальсоны или, еще лучше, ватные штаны. Но на детском магазине висел скучный замок. Через три минуты о моей нужде знал весь рынок. А через десять появилась запыхавшаяся заведующая, открыла двери и в огромном магазине с пустынным эхом нашла штаны с триколором. Штаны я поддел в автобусе. Державные цвета тут же согрели мою промерзшую душу. А потом я назвал стажера студентом и заставил его немедленно купить побольше чеснока и лука, которые продавались здесь по приятным ценам. Мы скупили всю водку, забрали с собой бойкую молодуху и поехали к ней домой — докупать остальное. Доктору пришла идея разжиться кипятком. Женщина сказала, что нет проблем, по пути попросила остановиться у дома свекра, поставила там чайник. Потом мы подъехали к ее дому, она попросила подождать за дверью, высунулся ее муж в шлепках, вместе с ним загрузили еще сорок пять бутылок водки, в итоге получилось пятьдесят пять. Они терлись стеклянными боками и призывно скрежетали в сумках.