Радуга тяготения - Томас Пинчон

— Жа дезами осси[98], по странному совпадению. Парюн биза совпадению или как, уи[99]?

Ленитроп, который в данный момент бреется, выбредает с пенистой барсучьей кисточкой в кулаке поглядеть, что происходит, и сталкивается с Бомбажем, который кинулся выглянуть из-за левого эполета своего соратника: внизу три запрокинутых симпатичных девичьих личика в соломенных ореолах гигантских шляпок, улыбки у всех ослепительные, очи загадочные, как море у них за спинами.

— Слышьте, у, — вопрошает Бомбаж, — у, понимаете, деженёр[100]?

— Рад, что сумел вас выручить, — бормочет Ленитроп, намыливая Галопу спину между лопаток.

— Но пойдем же с нами, — девушки перекрикивают шум прибоя: две воздевают огромную плетеную корзину, откуда глянцево-зеленые винные бутылки и хлеба с заскорузлыми корками выглядывают из-под белой ткани, трепещущей перышками по ореховой глазури и бледным разломам, — пойдем — sur la plage[101]…

— Я только, — пол-Бомбажа уже в дверях, — составлю им компанию, пока вы…

— Сюр ля пляж, — Галоп несколько замечтался, моргает на солнце, улыбается сверху сбывшимся утренним желаньям. — О, на слух — как картина. Что-то импрессионистское. Фовизм. Полно света…

Ленитроп смахивает с рук ведьмин орешник. Запах в номере будит в памяти беркширскую субботу: пузырьки сливового и янтарного тоников для волос, усеянная мухами липучка плещется под вентилятором на потолке, тупые ножницы дергают кожу… Выпутывается из толстовки, во рту — зажженная сигарета, дым идет из горловины, как из вулкана.

— Эй, а можно у тебя сшибить…

— У тебя и так уже пачка, — вопиет Галоп. — Боже всемогущий, а это что еще такое?

— Где что? — Ленитропова физиономия сугубо невинна, пока он влезает в обсуждаемый предмет и начинает застегиваться.

— Ты, разумеется, шутишь. Юные дамы ждут. Ленитроп, будь умницей, надень что-нибудь цивилизованное…

— Я готов. — Ленитроп по пути мимо зеркала зачесывает волосы в обычный щегольской помпадур Бинга Кросби.

— Мы не можем выйти на люди с…

— Мне ее прислал брат Хоган, — сообщает Ленитроп, — на день рожденья, аж с самого Тихого океана. Видишь, на спине? под ребятами в каноэ с этим балансиром, слева от гибискуса — написано «Память о Гонолулу»? Это подлинный продукт, Муссор-Маффик, не какая-нибудь там дешевая подделка.

— Милый боженька, — стонет Галоп, уныло плетясь за ним из номера, прикрывая глаза от рубашки, что слабо светится в коридорном сумраке. — По крайней мере, заправь ее и прикрой чем-нибудь. Вот, я готов тебе даже норфолкскую куртку пожертвовать… — Жертва и впрямь: куртка — из заведения на Сэвил-роу, где примерочные взаправду украшены портретами почтенных овец, с которых и состригли посеребренную туманом шерсть, — некоторые благородно позируют на утесах, иные представлены в задумчивых мягких крупных планах.

— Должно быть, соткали из колючей проволоки, — таково мнение Ленитропа, — и какая девушка согласится близко подойти вот к такому?

— Ах, но какая женщина в здравом уме пожелает оказаться ближе чем в десяти милях от вот этого — этой вот жуткой рубашки, а?

— Постой! — Ленитроп откуда-то извлекает броский желто-зелено-оранжевый сопливчик и, вопреки Галоповым стенаньям ужаса, размещает его в кармашке пиджака, чтобы торчал тремя уголками. — Вот! — сияет, — вот что называется глаз не оторвать!

Они выныривают на солнце. Взвывают чайки, одеянье Ленитропа вспыхивает собственной блистающей жизнью. Галоп накрепко зажмуривается. Когда же открывает глаза, все девушки прилепились к Ленитропу — оглаживают ему рубашку, покусывают уголки воротника, воркуют по-французски.

— Конечно. — Галоп подбирает корзину. — Ну еще бы.

Вообще девушки танцуют. Управляющий казино «Герман Геринг», некто Сезар Флеботомо, едва прибыли освободители, привез целый кордебалет, хотя времени сменить заведению оккупационную вывеску у него пока не нашлось. Тут это всем, похоже, без разницы — приятная мозаика крохотных идеальных оболочек от моллюсков, тысячи ракушечьих скорлупок вмурованы в штукатурку, фиолетовые, розовые и бурые, заменяют собой целую секцию крыши (старая черепица по-прежнему свалена в кучу у Казино), два года назад ее в качестве трудотерапии сотворила эскадрилья «мессершмиттов» в увольнительной — готическим шрифтом, достаточно громадными буквами, чтобы различить с воздуха, как и задумывалось, Солнце еще не высоко, едва касается слов, и они почти сливаются с основой, а потому висят подавленно, создателей своих уже и знать не знают — с их болью в руках, с мозолями, что под солнцем чернели заражением и кровью, — слова лишь отступают, а компания меж тем проходит мимо простыней и наволочек отеля, разложенных сушиться на покатом пляже, тонкие морщинки, очерченные легкой синевой, что упорхнет, едва подымется солнце, шесть пар ног вздымают сор, который тут никогда не прибирали, старую игральную фишку, выбеленную солнцем, полупрозрачные кости чаек, тускло-оливковую майку вермахтского образца, драную и заляпанную тавотом…

Они идут по пляжу — поразительная рубашка Ленитропа, платок Галопа, платья девушек, зеленые бутылки, все танцует, все говорят разом, мальчиково-девочковая лингва-франка, девушки довольно много поверяют друг дружке, искоса поглядывая на спутников. Вроде самое время для чутка, хе-хе, упреждающей паранойи, легкий флирт, чтоб полегче справиться с тем, что день наверняка готовит. Но нет. Утро слишком уж хорошее. Накатывают волнышки, разбиваются о корочку изгиба темной гальки, чуть дальше пенятся средь черных валунов, торчащих вдоль Капа. А в море подмигивают прядки-близнецы лодочных парусов, которые на солнце и расстоянии засасывает к Антибу, и суденышко движется постепенными галсами, хрупкая скорлупка в морской зыби, чье касанье и буйное шипенье вдоль килей сегодня утром чует Ленитроп — и вспоминает довоенные «кометы» и «хэмп-тоны», на которые смотрел с берега на Кейп-Коде среди земных ароматов, подсыхающих водорослей, прошлолетнего кулинарного жира, песок натирал обгорелую кожу, под босыми ступнями щетинистый колосняк… Ближе к берегу плюхает pédalo[102] с солдатами и девушками — они свисают, плещутся, возлежат в бело-зеленых полосатых шезлонгах на корме. У самой воды друг за другом гоняются детишки, визжат, хохочут этак хрипло, как от щекотки беспомощно смеются малыши. Сверху на эспланаде сидит пожилая пара — бело-голубая, кремовый парасоль, утренняя привычка, якорь на весь день…

Они доходят до первых валунов, а там бухточка, отчасти закрытая от остального пляжа и Казино над ним. Завтрак — вино, хлеб, улыбки, солнце, что преломляется в тончайших дифракционных решетках волос у танцовщиц, оно раскачивается, кувыркается, ни на миг не замирает, слепит фиалковым, гнедым, шафрановым, изумрудным… На миг можно отцепиться от мира, плотные тела раздробились, под кончиками пальцев ждет тепло, что у хлеба внутри, цветочное вино долгим, легким теченьем омывает корень языка…

Встревает Бомбаж:

— Слышь, Ленитроп, она тоже твоя подруга?

Хм-м? что такое… она — чего? Перед ним сидит Бомбаж, самодовольный, показывает на валуны и приливную заводь…

— На тебя глаз положили, старик.

Ну-у… должно быть, из моря явилась. На таком расстоянии — метров 20 — лишь смутная фигурка в черном бомбазиновом платье до колен, а голые ноги длинны и прямы, короткий капюшон ярко-светлых волос бросает тень на лицо, закручивается «поцелуйчиками» и касается щек. Ну да, смотрит на Ленитропа. Он улыбается, несколько даже машет. А та стоит себе и стоит, ветерок треплет рукава. Он отворачивается вытянуть пробку из винной бутылки, и красивым обертоном хлопка завершается вскрик одной танцорки. Галоп уже почти на ногах, Бомбаж пялится, разинув рот, на девушку, дансёзки — моментальный снимок оборонительных рефлексов: волосы взметаны, платья перекручены, сверкают бедра…

Срань господня, оно движется — осьминог? Да, блядь, осьминог — здоровый, Ленитроп таких только в кино видал, Джексон, — только что восстал из воды и наполовину всполз на черный валун. И вот уже, нацелив злобный глаз на девушку, тянется, у компании на виду обвертывает щупальце, все в присосках, вокруг девушкиной шеи, еще одно — вокруг талии, и давай волочить ее, бьющуюся, обратно под воду.

Ленитроп вскакивает, в руке бутылка, мчится мимо Галопа, который изображает неуверенное танцевальное па, а руки обхлопывают карманы пиджака, нет ли где оружия, которого нет, — осьминога же видно все больше и больше, чем ближе Ленитроп подбегает, и вот же здоровый какой, бати-с-матей, — тормозит у самого осьминожьего бока, одной ногой в озерце, и ну колотить животину по башке винной бутылкой. Вокруг ноги скользят в смертных спазмах раки-отшельники. Девушка, уже полу-в-воде, пытается кричать, но щупальце, струящееся и зябкое, пережало ей трахею так, что и не вздохнуть. Она тянет руку — детскую, с пухлыми пальчиками, а на запястье — мужской стальной браслет с опознавательной биркой, и вцепляется Ленитропу в гавайскую рубашку, хватка сильнее и сильнее, и кто бы мог знать, что в числе последнего увидит она танцорок хулы с вульгарными харями, укулеле и сёрферов в комиксовых красках… о боже боже прошу вас, бутылка снова и снова влажно тяпает по осьминожьей плоти, бес-блядь-полезно, осьминог вперяется в Ленитропа с торжеством, а тот пред лицом неминуемой смерти не может оторвать взгляд от девушкиной руки, ткань морщит тангенциально ее ужасу, пуговица на рубашке удерживается единственной последней ниткой — он видит на браслете имя, выцарапанные серебряные буквы, все до единой ясны, однако невнятны ему совершенно из-за склизкой серой мертвой хватки, что все сжимается, жидкая, сильнее их с девушкой вместе взятых, обрамляя несчастную руку, кою жестокое тетаническое сокращение разлучает с землей…