Маяковский. Самоубийство - Бенедикт Сарнов

Красоты архитектуры его совершенно не интересуют. И Нотр-Дам для него «лучше Блаженного Васьки» только потому, что в нем уже «готовы места для сидения» и есть орган, который можно будет на первых порах использовать вместо оркестра.

Допустим, все это — шуточки. Стёб, как сказали бы мы на сегодняшнем нашем языке.

Но вот это — уже никакой не стёб, а самое что ни на есть доподлинное лирическое самовыражение второго Маяковского:

Версаль.             Возглас первый:«Хорошо жили стервы!»Дворцы           на тысячи спален и зал —и в каждой                и стол                         и кровать.Таких         вторых и построить нельзя —хоть целую жизнь                          воровать!А за дворцом,                    и сюды                               и туды,чтоб жизнь им                      была                             свежа,пруды,          фонтаны,                       и снова прудыс фонтаном                 из медных                                 жаб…Я все осмотрел,                        поощупал вещи,из всей           красотищи этоймне      больше всего                          понравилась трещинана столике                Антуанетты.В него         штыка революции                                    клинвогнали,            пляша под распевку,когда        санкюлоты                        поволоклина эшафот               королевку.

Холодная жестокость последних строк, конечно, тоже коробит. Не дело поэта сочувствовать кровавой расправе над несчастной женщиной. Но это, по правде сказать, не слишком удивляет: таково «классовое сознание» его лирического героя. Революция — дело кровавое, ее не делают в белых перчатках. Это все мы знаем, проходили.

Гораздо больше поражает в реакции этого «лирического героя» на красоты Версаля совсем другое: «Хорошо жили стервы!», «Я все осмотрел, поощупал вещи…».

Не только осмотрел, но и поощупал. И только поощупав, видать, окончательно убедился, что «таких вторых и построить нельзя — хоть целую жизнь воровать!».

Человек практический. Реалист.

В реализме вообще-то ничего худого нет. Но реализм бывает разный:

► Бывает реализм Бекона, Гоголя, Менделеева, Репина, а бывает тупорылый и душный реализм лабазника, реализм самоваров, тараканов и гривенников…

Когда… повели с ними, например, разговор об акулах, один из них поспешил заявить:

— Акулов не бывает.

Ибо ничего диковинного для них вообще на земле не бывает, а есть только хлеб да капуста, да сапоги, да рубли…

Конечно, Менделеева из этакого солдафона не выйдет, а разве что Кувшинное рыло.

Может показаться, что выбирая цитаты, в которых перед нами во весь рост предстали бы два «разных Маяковских», я отбирал их, так сказать, по смыслу. Одни — в которых он нежен, тонок, интеллигентен, застенчив, легко раним. И другие — где он груб, толстокож, ограничен, дубоват, даже хамоват.

Вообще-то — так оно и есть. Но это — ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ.

А на самом деле, вспоминая и «сталкивая лбами» эти цитаты из разных (а иногда — одних и тех же) его стихов, я исходил из совершенно иных критериев отбора.

Из всех известных мне многочисленных писательских высказывании о теории и психологии художественного творчества едва ли не самое глубокое впечатление на меня произвело одно признание А. Н. Толстого:

► Речь порождается жестом (суммой внутренних и внешних движений). Ритм и словарь языка есть функция жеста…

В человеке я стараюсь увидеть жест, характеризующий его душевное состояние, и жест этот подсказывает мне глагол, чтобы дать движение, вскрывающее психологию…

Я всегда ищу движения, чтобы мои персонажи сами говорили о себе языком жестов…

Стиль. Я его понимаю так: соответствие между ритмом фразы и ее внутренним жестом.

К этому своему признанию А. Н. Толстой возвращался постоянно, всякий раз расширяя, развивая, конкретизируя эту свою любимую мысль:

► Речь человеческая есть завершение сложного душевного и физического процесса. В мозгу и в теле человека движется непрерывный поток эмоций, чувств, идей и следуемых за ними физических движений. Человек непрерывно жестикулирует. Не берите этого в грубом смысле слова. Иногда жест — это только неосуществленное или сдержанное желание жеста. Но жест всегда должен быть предугадан (художником) как результат душевного движения.

За жестом следует слово. Жест определяет фразу. И если вы, писатель, почувствовали, предугадали жест персонажа, которого вы описываете (при одном непременном условии, что вы должны ясно видеть этот персонаж), вслед за угаданным вами жестом последует та единственная фраза, с той именно расстановкой слов, с тем именно выбором слов, с той именно ритмикой, которые соответствуют жесту вашего персонажа, то есть его душевному состоянию в данный момент.

А. Н. Толстой — прозаик, и речь у него идет о жестах персонажей создаваемого им произведения. Поэтому он и подчеркивает постоянно, что художник должен «ясно видеть» изображаемый им персонаж, должен уметь галлюцинировать.

Лирический поэт фиксирует в строе, интонации, выборе и порядке слов, ритмике стиха СВОИ СОБСТВЕННЫЕ жесты. Поэтому так комичны эпигоны, усваивающие вместе с ритмикой и интонацией поэтов, которым они подражают, чужие, не свойственные им жесты.

Эпигоны Маяковского комичны особенно. Ведь интонации и ритмы Маяковского передают ЕГО «жесты». За каждой его строчкой ощущается его шаг, его рост, его бас. К тому же, как сказал однажды Эренбург одному молодому поэту, «Маяковский был трибун, но у него была трибуна».

Поэт, у которого нет ни роста Маяковского, ни его баса, ни его трибуны, но который будет подражать ритмам Маяковского, то есть его «жестам», неизбежно попадет в комическое положение.

Комизм такой ситуации я и мои соавторы Л. Лазарев и Ст. Рассадин попытались однажды изобразить в пародии на Михаила Луконина:

Я сижу          на тротуаре                            у витрины магазина                                                         «Мужская обувь».Мокасины —                  они для эстрады.                                           А я                                                человек простой.Сапоги,           как размер для стиха,                                           подбираю.                                                           Свободные чтобы.У Твардовского размер,                                    как у Пушкина.                                                          У меня —                                                                       тридцать девятый.У Маяковского —                         сорок шестой.«Сорок шестой заверните».                                         Надеваю.                                                       Иду — чуть жив.Оступаюсь.                Хромаю —                               то правым, то левым стихом.Но лучше              хромать                          в сапогах                                        чужих,чем      ходить                босиком.

Вряд ли в этой пародии сегодняшний читатель узнает именно Луконина. (И не только потому, что этот поэт нынче прочно забыт.) Но он сразу поймет, что пародируемый автор — эпигон Маяковского. Поймет по жестам, которые Луконин пытался усвоить, но не смог сделать своими.