Нагота - Зигмунд Скуинь

— Я не согласен с формулировкой «неофициальная АТС», а также с характеристикой, даваемой ей в заключении. (Невысокий Королькевич поднялся, уперев в стол сжатые кулаки...) На мой взгляд, проект разрабатывается успешно, в техническом отношении его, во всяком случае, следует рассматривать как достижение. В наброске нашего заключения так и говорилось. В машбюро я подписал заключение, не перечитав. Потом все же решил прочитать, и так как с новой редакцией был не согласен, а товарищ Салминь и товарищ Бесхлебников, в свою очередь, не принимали моих возражений, то я взял ножницы и подпись свою отрезал. (Вот уж никогда не ждал такого от Королькевича. Всегда о нем думал: самый настоящий подпевала.)

— Очень оригинально. — Калсон все еще улыбался. Последняя страница в самом деле была короче. — Сообщение вам все же придется подписать. В таких случаях, как всем должно быть известно, особое мнение члена комиссии высказывают отдельными пунктами. Прошу вас выправить сообщение по форме. — По гладкой поверхности Калсон двинул стопку листков обратно к Салминю.

Я сидел, почти спиной повернувшись к Лукянскому. В этот момент пожалел, что сел с ним рядом. Хотелось заглянуть Лукянскому в глаза. От него, как из печки, на мое плечо пыхало жаром. Он дышал глубоко и звучно, будто врач прослушивал у него легкие. Стул под ним поскрипывал, трещал, как крепежная опора в шахте под двухкилометровым слоем породы.

— Борис Янович, вы не возражаете! — Голос Лукянского прозвучал решительно и жестко.

Объяснение Королькевича внесло в собрание какую-то легкомысленную ноту. Очевидно, это и было главной причиной, побудившей Лукянского ринуться в бой безотлагательно.

— ...КБ телефонии находится в сфере, за которую я в известной мере несу ответственность, посему о положении в этом КБ и информирован лучше, чем большинство присутствующих. Я бы не выполнил своего долга (как же, как же, он всего-навсего исполняет свой долг!), если бы еще раз не подчеркнул, что нарушения, совершенные товарищем Турлавом, чрезвычайно серьезны. Скажу больше, настолько серьезны, что не имеют прецедента во всей истории завода...

Декламация Лукянского произвела впечатление. Зал насторожился. После такого начала нужно было играть вабанк.

— ...в целях экономии драгоценного времени я позволю себе не касаться административных, дисциплинарных и моральных аспектов нарушения. Моральных аспектов нарушения. Хотелось бы привлечь ваше внимание лишь в одном разрезе, а именно материальной ответственности. О чем идет речь? Вот о чем! Совершенно незаконно, абсолютно самовольно товарищ Турлав растратил тысячи человеко-часов. Говоря иными словами, предумышленно растратил определенную сумму государственных денег. А что означает преступно растратить государственные деньги, я думаю, никому не надо разъяснять. Не надо разъяснять. Дальше — материалы. Что значит нелегально использовать государственные материалы? Ведь материалы откуда-то брались. Иначе говоря, мы имеем дело с обычным хищением. Уважаемые товарищи! По-моему, картина ясна. Делая вид, что мы не замечаем этой стороны вопроса, мы тем самым становимся в позу соучастников. Мое предложение — чем скорее, тем лучше — сигнализировать органам финансового контроля и провести инвентаризацию с тем, чтобы определить нанесенный государству ущерб. Думаю, таким образом мы окажем услугу и самому товарищу Турлаву, не дав еще больше погрязнуть в беззаконии...

(И это все? В словах выраженное, во всеуслышание высказанное обвинение Лукянского теперь показалось куда менее страшным, чем тогда, когда оно, бесплотное и расплывчатое, витало в воздухе какой-то смутной угрозой. Стиль определяет человека: все свести к мелкому мошенничеству...)

Среди присутствующих оживление. Ого! Каков оборот! В глазах немой вопрос: что бы сие значило — выражает ли Лукянский свою собственную точку зрения, или есть такое мнение?

Лицо Калсона оставалось непроницаемым. По-прежнему уравновешен и сдержанно вежлив. От сгустившейся атмосферы страстей его, казалось бы, отделял прозрачный купол, наподобие тех, что прикрывают особо точные весы или приборы.

— У меня есть возражение против формулировки Казимира Феликсовича — «мы имеем дело с обычным хищением», — сказал заместитель директора Кривоносов. — Вот представьте себе, к вам подходит какой-то человек и ваш футляр с очками перекладывает из одного кармана в другой. Это не хищение, потому как футляр по-прежнему при вас. Вполне возможно, товарищ Турлав использовал материалы не по назначению, но ведь они, насколько я понимаю, с завода не выносились.

— Футляр с очками вовсе не переложен из одного кармана в другой, — сказал Лукянский, вскакивая с места, — а, выражаясь вашим образным языком, брошен под ноги.

— Не имеет значения. Формулировка неверна. Никакого хищения здесь нет.

— Разбазаривание государственного имущества вас больше устраивает?

— Я полагаю, что мы все же имеем дело главным образом с растратой труда. Количество использованных материалов настолько незначительно, что при уборке цехов выбрасывается больше.

— Должен признаться, Иван Фролович, — при этом Лукянский театрально развел руками, — ход ваших мыслей мне не совсем понятен. Не совсем понятен. Или расхититель потому уже не расхититель, если благодаря бдительности сторожа своевременно остановлен? Здесь важен принцип — материалы брались незаконно. Вот так, товарищи.

Напряжение немного спало. Внешне как будто ничего не произошло, но перемена все же чувствовалась. Если еще минуту назад люди сидели вокруг длинного стола тусклые, померкшие, точно свечки на ветру, когда огонь сжимается в чуть приметное зернышко на конце фитиля, то теперь пламя опять распустилось, задышало. Большинство присутствующих были специалистами высокого класса. Пустопорожней болтовней их можно было ненадолго заинтересовать, однако удержать их внимание дешевой риторикой было невозможно.

Едва Лукянский сел, я попросил слова.

— Может, целесообразней вам было бы выступить позже, после того как выслушаете все высказывания, соображения?

— Нет. Целесообразней будет выступить сейчас. После потрясающих, поистине аргументированных обвинений товарища Лукянского я, уже наполовину одетый в полосатую спецодежду, хотел бы только совместно со своими коллегами выяснить еще один важный вопрос: что такое конструктор?

Вроде бы — творческий работник. А что значит «творческий работник»? Ответ опять напрашивается как будто сам собой: быть конструктором — значит смотреть на вещи, явления своими глазами. Чем больше идей, тем лучше. А теперь, пожалуйста, представьте себе: вы конструктор, у вас появилась идея. Не на уровне рацпредложения о каком-то мелком узле, а, скажем, относительно целой станции, принципиально новой. Как вам быть с вашей идеей? У завода свой текущий план. КБ работает над плановым заказом, личный план инженера обязателен только для вас. Научно-техническое общество? Но оно такую махину не потянет. Что же остается — заниматься дома в свободное время? Вы прекрасно понимаете, что такая работа по силам лишь коллективу при использовании всех технических средств и аппаратуры. Так неужели же мы так богаты, что,можем позволить себе выбрасывать на помойку идеи своих сотрудников? Быть может, эта идея, тщательно отработанная всем коллективом, сэкономит государству миллионы и миллионы рублей. И вообще, какими же действительными правами обладает конструктор на нашем предприятии для того, чтобы быть творческим работником в широком смысле этого слова — со своими взглядами, своими идеями? По-моему, было бы небезынтересно это выяснить, коль скоро допускается возможность, что метод работы КБ телефонии является порочным.

Что касается ваших (я повернулся прямо к Лукянскому) обвинений в хищении, то, к стыду своему, должен признаться: я в самом деле виновен. Заниматься хищением — мое любимое занятие. Больше я ничем не занимаюсь, только хищением. Это моя мечта, цель моей жизни.

Королькевич прыснул жиденьким смешком. Лукянский откашлялся в кулак.

— Вы закончили? — сдвинув брови, обратился ко мне Калсон.

— Да.

— Кто хотел бы высказаться?

Никто не выразил желания.

— Может, товарищ Салтуп? — Директор посмотрел на Сэра.

Сэр покачал головой.

— Товарищ Салтуп, очевидно, разделяет мнение товарища Лукянского, — сказал я как бы про себя, но достаточно громко, чтобы все расслышали.

Слова мои были как пощечина, но мне казалось, он их заслужил. Именно потому, что не хотел сказать ни «да», ни «нет». Впрочем, в тот момент я и сам не знал, зачем их сказал. Только позднее уразумел. Я верил в его здравый смысл, его порядочность, мне хотелось растормошить его, заставить высказаться. И это мне удалось.

Сухощавое лицо Сэра с модными, уже седеющими баками залил густой румянец.