Русская елка. История, мифология, литература - Елена Владимировна Душечкина

для отца и матери! Не хватает еще, чтобы они убедили нас, что все это дело Санта Клауса! В следующем году выставлю у кровати чулок! [см.: {505}: 137]

После окончания Гражданской войны в городах, как и прежде, все еще продавалось много елок. Но население бедствовало, и мало кто мог позволить себе купить даже самую маленькую елочку. Мужики из пригородных деревень, привозившие в город елки, теряли предрождественский заработок. 25 декабря 1924 года Корней Чуковский записывает в дневнике:

Третьего дня шел я с Муркой к Коле — часов в 11 утра и был поражен: сколько елок! На каждом углу самых безлюдных улиц стоит воз, доверху набитый всевозможными елками — и возле воза унылый мужик, безнадежно взирающий на редких прохожих. Я разговорился с одним. Говорит: «Хоть бы на соль заработать, уж о керосине не мечтаем! Ни у кого ни гроша; масла не видали с того Рождества…» Единственная добывающая промышленность — елки. Засыпали елками весь Ленинград, сбили цену до 15 коп. И я заметил, что покупаются елки главным образом маленькие, пролетарские — чтобы поставить на стол [см.: {504}: 300].

Когда в некоторых семьях появлялась маломальская возможность приобрести к Рождеству хотя бы самую скромную елочку, ее покупали. Установленное в доме деревце возвращало людям праздник и воспринималось как примета налаживающейся жизни, восстановления разрушенных и попранных норм, обычаев и ценностей. Радость по поводу того, что впервые за несколько прошедших лет удалось устроить для детей елку, звучит в переписке известных фольклористов братьев Б. М. и Ю. М. Соколовых. В конце 1922 года Б. М. пишет:

Ниночка еще со вчерашнего дня в восторге. Когда украшали с нею елку, то она прямо визжала от радости, безумствовала. А ведь так в общем скромно в сравнении, напр<имер>, с тем, что мы видели в детстве. Но все же наконец стало возможным опять радовать детей… Зажгли елку. Все танцевали, пели «O Tannenbaum, o Tannenbaum! Wie grün sind deine Blätter» [см.: {73}: 60–61].

Тринадцатого января 1922 года, то есть накануне старого Нового года, Б. М. пишет брату о детской елке в его доме:

С 5 ч<асов> веч<ера> до 11 ч<асов> промаялся с ребятами: у них была елка, набрано было до дюжины детей… Я веселил детвору вовсю: скакал, прыгал, наряжался [см.: {73}: 66].

Тогда же снова постепенно стали устраиваться праздники елки и в детских учебных заведениях. В том же 1922 году Б. М. Соколов рассказывает брату о елке в гимназии, где учился его сын Игорь:

Во вторник веч<ером>… был на елке «маленьких» в гимназии, очень мило сошел вечер, хотя рассердил меня Игорь, нарядившийся в… мои старые брюки и походивший на какого-то дурачка Иванушку вместо гнома, тогда как другие дети все были одеты оч<ень> изящно и красиво [см.: {73}: 64].

Казалось бы, все шло на лад: елка вновь завоевывала свои права не только в семьях, но и в школах. Однако дело обстояло не так просто: над елкой постепенно нависала угроза. Угроза эта пока еще чувствовалась не всеми. Первый тревожный звонок прозвучал через три недели после Октябрьского переворота. Именно на него отреагировал Аркадий Аверченко в рассказе «Последняя елка», опубликованном перед Рождеством 1917 года в журнале «Новый Сатирикон». В нем говорится о том, как автор приносит в редакцию традиционный рождественский рассказ, включающий в себя весь необходимый «антураж», характерный для этого жанра, в том числе, конечно, и елку. «О каком Рождестве вы говорите?» — спрашивают его в редакции. «Даже ребенок догадается! — вскричал я запальчиво. — Я говорю о Рождестве Христовом!» — «Так-с! А вы знаете, что народные комиссары из Смольного для уравнения нашего календаря с западным отменили в этом году Рождество?» — отвечают ему [см.: {2}: 10–11].

В конце 1917 года «комиссары из Смольного» еще не думали об отмене Рождества, однако уже 16 ноября, через три недели после Октябрьского переворота, на обсуждение советского правительства был поставлен вопрос о календарной реформе, что, видимо, и явилось причиной для возникновения слухов об отмене Рождества.

Реформа календаря имела к елке непосредственное отношение, поэтому остановимся на этом вопросе несколько подробнее. Вплоть до Октябрьской революции Россия все еще продолжала жить по юлианскому календарю, в то время как большинство европейских стран давно перешло на григорианский календарь, принятый папой Григорием XIII в 1582 году. Необходимость проведения календарной реформы, перехода на новый стиль, ощущалась с XVIII века. Уже при Петре I в международных отношениях и в научной переписке Россия была вынуждена пользоваться григорианским календарем, в то время как внутри страны жизнь еще в течение двух столетий протекала по старому стилю. Это обстоятельство порождало многие неудобства. Особенно остро потребность введения единого с Европой исчисления времени ощущалась в дипломатической и коммерческой практике. Однако целый ряд предпринятых в XIX веке попыток провести календарную реформу терпели неудачу: этому противодействовали как правительство, так и православная церковь, всякий раз считавшие введение нового календаря «несвоевременным». После революции вопрос о «несвоевременности» реформы отпал сам собой, и 24 января 1918 года Совет Народных Комиссаров принял «Декрет о введении в Российской республике западноевропейского календаря». Подписанный Лениным, этот декрет на следующий день был опубликован:

В целях установления в России одинакового почти со всеми культурными народами исчисления времени Совет Народных Комиссаров постановляет ввести по истечении января месяца сего года в гражданский обиход новый календарь [см.: {116}: 404].

Поскольку разница между старым и новым стилем составляла к этому времени 13 суток, то в результате реформы русское Рождество сместилось с 25 декабря на 7 января, а Новый год — с 1 января на 14‐е. И хотя ни в декрете, ни в других исходящих от советского правительства документах того времени об отмене праздника Рождества не говорилось ни слова, тем не менее следствием сдвига привычных дат оказалось сильное психическое потрясение народа, всегда, как показывает история, сопутствующее календарным переменам. Нарушение календаря воспринималось как ломка жизни с ее традиционно связанными с определенными датами православными праздниками. Г. А. Князев 1 января 1919 года (по новому стилю) записывает в дневнике:

Так и не знали «праздновать» или нет «новый год». Некоторые «встречали», другие будут встречать по старому стилю — «Не хотим по-большевистски» [см.: {196}: 148].

Частная жизнь людей еще долгое время продолжала идти по старому календарю, а пожилые люди через многие десятилетия привычно производили в уме несложную арифметическую операцию, как у