Красная комната. Пьесы. Новеллы (сборник) - Август Стриндберг

По требованию Борга принесли обильный ужин. В грозном молчании все уселись за стол. Струве и Борг неумеренно пили водку. Лицо Борга напоминало заплеванную печную дверцу с двумя отверстиями; там и сям на нем выступили красные пятна, а глаза пожелтели; Струве, напротив, стал похож на глазированный эдамский сыр, красный и жирный. В этой компании Фальк и Леви походили на двух детей, доедающих свой последний ужин в гостях у великанов.

— Дай-ка нашему скандальному писаке лососины! — скомандовал Борг, глядя на Леви, чтобы прервать затянувшееся молчание.

Леви подал Струве блюдо с лососиной. Резким движением Струве поднял очки на лоб.

— Ни стыда у тебя, ни совести, еврей, — прошипел он, бросая в лицо Леви салфетку.

Борг положил свою тяжелую руку на лысую макушку Струве и приказал:

— Молчать, газетная крыса!

— В какое общество я попал! Должен заметить вам, господа, что я не привык к подобным выходкам и слишком стар, чтобы со мной обращались как с мальчишкой, — сказал Струве дрожащим голосом, забыв о своем напускном добродушии.

Борг, который наконец насытился, встал из-за стола и заявил:

— Ну и компания, черт побери! Исаак, расплатись, а я потом тебе отдам; я ухожу!

Он надел пальто и шляпу, наполнил бокал пуншем, долил в него коньяк, залпом осушил бокал, мимоходом потушил пару свечей, разбил несколько бокалов, сунул в карман несколько сигар и коробку спичек и, пошатываясь, вышел на улицу.

— Какая жалость, что такой гениальный человек так ужасно пьет, — благоговейно промолвил Леви.

Через минуту в дверях снова появился Борг; подошел к столу, взял канделябр и зажег сигару, выпустил дым прямо в лицо Струве, потом высунул язык, показав коренные зубы, погасил свечи и опять вышел из зала. Склонившись над столом, Леви вопил от восторга.

— Что это за выродок, с которым тебе было угодно меня свести? — мрачно спросил Фальк.

— О, мой дорогой, конечно, он сейчас пьян, но, понимаешь, он сын военного врача, профессора…

— Я спрашиваю не чей он сын, а что он собой представляет, ты же мне лишь объяснил, почему позволяешь этой собаке так унижать себя! А теперь объясни, пожалуйста, что тебя связывает с ним?

— Я оставляю за собой право делать любые глупости, — гордо сказал Струве.

— Вот и делай любые глупости, только оставь их при себе!

— Что с тобой, брат Леви? — вкрадчиво спросил Струве. — У тебя такой мрачный вид!

— Какая жалость, что такой гениальный человек так ужасно пьет! — повторил Леви.

— В чем же и когда проявляется его гениальность? — поинтересовался Фальк.

— Можно быть гением и не сочиняя стихов, — ядовито заметил Струве.

— Разумеется, ибо, чтобы писать стихи, вовсе не обязательно быть гением, так же как и не обязательно превращаться в скота, — ответил Фальк.

— Не пора ли нам расплатиться? — спросил Струве, давая понять, что нужно уходить.

Фальк и Леви расплатились. Когда они вышли на улицу, накрапывал дождь, небо было черное и лишь на юге над городом красным облаком полыхал газовый свет. Наемная карета уже уехала, и им не оставалось ничего другого, как поднять воротники пальто и добираться домой пешком. Однако они дошли лишь до кегельбана, когда услышали откуда-то сверху отчаянный крик.

— Проклятье! — вопил кто-то у них над головой, и тут они увидели Борга, который раскачивался, уцепившись за одну из самых верхних веток высокой липы. Ветка то опускалась к земле, то снова взлетала вверх, описывая при этом какую-то немыслимую кривую.

— О, это колоссально! — воскликнул Леви. — Это колоссально!

— Вот сумасшедший, — улыбнулся Струве, гордясь своим протеже.

— Иди сюда, Исаак! — прорычал Борг сверху. — Иди сюда, паршивец, и мы возьмем друг у друга взаймы!

— Сколько тебе нужно? — осведомился Леви, помахивая бумажником.

— Я никогда не занимаю меньше пятидесяти!

Уже в следующее мгновение Борг соскочил с дерева и засунул деньги себе в карман. Потом снял пальто.

— Надень пальто! — сказал Струве повелительно.

— Надень? Ты что такое говоришь? Ты мне приказываешь? Да? Может быть, хочешь подраться?

Борг с такой силой запустил своей шляпой в дерево, что продавил ее, после чего снял фрак и жилет, оставшись под дождем в одной рубашке.

— Теперь иди сюда, газетный писака, сейчас я тебе задам!

Он бросился на Струве, крепко обхватил его, отступил немного назад, не выпуская его из рук, и оба свалились в канаву.

Фальк быстрым шагом направился к городу, но еще долго слышал у себя за спиной взрывы смеха и восторженные возгласы Леви: «Это божественно, это колоссально!» — и крики Борга: «Предатель, предатель».

Глава 20

На алтаре

Был октябрьский вечер, и долговязые часы в погребке города N только что пробили семь часов, когда в дверь ввалился директор городского театра. Директор сиял, как сияет жаба, которой удалось хорошо поесть, он весь излучал довольство, но его лицевые мускулы не привыкли к выражению подобных эмоций и поэтому морщили кожу беспокойными складками, отчего его уродливое лицо делалось еще более уродливым. Он благосклонно поздоровался с маленьким сухопарым хозяином погребка, который стоял за стойкой и пересчитывал гостей.

— Wie steht’s?[35] — прокричал директор театра, который, как мы помним, уже давным-давно разучился говорить.

— Schön Dank![36] — ответил хозяин погребка.

Поскольку на этом их познания в области немецкого языка оказались исчерпаны, они перешли на шведский.

— Ну, что скажешь об этом парне, о Густаве? Разве не великолепно он сыграл дона Диего? А? Кажется, я умею делать актеров?

— Да, верно. Он просто молодец. Но, как вы сами говорили, талантливого артиста легче сделать из человека, еще не испорченного всеми этими дурацкими книжками…

— Книги — зло! Уж мне-то это известно лучше, чем кому бы то ни было! Кстати, ты знаешь, о чем пишут в книгах? А я знаю, да! Вот увидите, как молодой Реньельм сыграет Горацио, чем это кончится. А кончится все великолепно! Я обещал ему эту роль, потому что он, как нищий, выпрашивал ее, но я наотрез отказался ему помогать, потому что не хочу отвечать за его провал. И объяснил, что даю ему эту роль только для того, чтобы показать, как трудно играть на сцене тому, кого природа обделила талантом. О, я раздавлю его как букашку и надолго отобью охоту выклянчивать у меня роли. Вот увидишь! Но я пришел поговорить с тобой о другом. Послушай, у тебя есть свободные комнаты?

— Те две маленькие?

— Именно!

— Они всегда в вашем полном распоряжении.

— Превосходно, ужин на двоих! В восемь! Гостей обслуживаешь ты сам!

Последние фразы директор произносил уже тихо, а хозяин поклонился в знак того, что все понимает.

В это время появился Фаландер. Не здороваясь с директором, он прошел через зал и сел на свое обычное место. Директор тотчас же поднялся и, проходя мимо стойки, таинственно сказал: «Итак, в восемь» — и вышел из погребка.

Между тем хозяин поставил перед Фаландером бутылку абсента и все, что к нему полагалось. Поскольку по лицу гостя не было видно, чтобы он хотел начать разговор, хозяин взял салфетку и стал вытирать стол; когда и это не помогло, он наполнил спичечницу и заметил:

— Сегодня вечером будет ужин… в маленьких комнатах! Гм!

— О ком и о чем вы?

— Полагаю, о том, кто только что ушел.

— Вот оно что. Это странно, ведь он так скуп. Ужин, вероятно, на одну персону?

— Нет, на две! — ответил хозяин, заморгав глазами. — В маленьких комнатах! Гм!

Фаландер навострил было уши, но тут же решил прекратить разговор, устыдившись, что слушает всякие сплетни; однако хозяин погребка решил по-другому.

— Кто бы это мог быть? Его жена нездорова и…

— Какое нам дело до того, с кем это чудовище собирается ужинать. У вас есть какая-нибудь вечерняя газета?

Хозяину не пришлось отвечать Фаландеру, потому что в зал вошел Реньельм, сияя, как может сиять только юноша, перед которым забрезжил рассвет.

— Сегодня обойдемся без абсента, и разреши мне считать тебя своим гостем. Я так счастлив, что хочется плакать.

— Что случилось? — спросил Фаландер с тревогой в голосе. — Неужели ты получил роль?

— Да, пессимист ты этакий, я буду играть Горацио…

Фаландер нахмурился.

— А она — Офелию, — заметил он.

— Откуда ты знаешь?

— Догадался.

— Все твои догадки! Впрочем, не так-то уж трудно и догадаться. Разве она не заслуживает этой роли? Найдется ли во всем театре хоть одна актриса лучше ее?

— Согласен, не найдется. Ну, а тебе самому нравится Горацио?

— О, он прекрасен!

— Да, удивительно, что люди могут думать так по-разному.

— А что думаешь ты?

— Думаю, он самый большой негодяй из всех царедворцев; на все вопросы он отвечает: «Да, мой принц; да, мой добрый принц». Если он друг Гамлета, то хотя бы несколько раз должен был бы сказать «нет», а не вести себя так же, как остальные льстецы.