Бен-Гур - Льюис Уоллес

– Мир вам! А, это ты, друг мой Маллух! Только не говори, что ты ехал не ко мне, а попал сюда случайно! Наверное, тебя послал ко мне Симонидис – да продлит его годы Бог его отцов! Что ж, берите в руки поводья, молодые люди, и следуйте за мной! Вас ждут хлеб и кумыс или, если вы предпочитаете, арак и жаркое из молодого козленка. Вперед!

Друзья пристроились к кавалькаде, и, когда та остановилась у большого шатра, старый шейх уже встречал их у входа, держа в руках поднос с тремя пиалами, которые были тут же наполнены кремового цвета жидкостью из большого бурдюка, висевшего на центральной опоре шатра.

– Выпейте это, – сердечно произнес он, – потому что это истинный напиток сынов пустыни.

Каждый взял по пиале и осушил ее до дна.

– Теперь войдите во имя Божье.

Когда они оказались в шатре, Маллух отвел шейха в сторону и негромко заговорил с ним. Закончив говорить, он подошел к Бен-Гуру:

– Я рассказал шейху про тебя. Он даст тебе завтра утром шанс опробовать лошадей. Он расположен к тебе. Я сделал для тебя все, что от меня зависело, остальное – в твоих собственных руках. Теперь же позволь мне вернуться в Антиохию. Я обещал одному человеку встретиться с ним сегодня вечером. Я должен идти. Вернусь завтра утром и если все пройдет хорошо, то останусь с тобой до конца игр.

Обменявшись поклонами с хозяином, Маллух отправился в обратный путь.

Глава 11

Мудрый слуга и его дочь

В тот час, когда низкий полумесяц растущей луны повис над зубчатыми отрогами Сульпия, а две трети жителей Антиохии на крышах своих домов наслаждались дуновением вечернего бриза, Симонидис, сидя в своем кресле, которое стало едва ли не частью его самого, с террасы любовался рекой и зрелищем своих судов, покачивающихся на ее глади. Стена, возвышавшаяся у него за спиной, бросала на воды реки широкую тень, достигавшую противоположного берега. Над его головой шуршала подошвами сандалий по мосту нескончаемая толпа. Есфирь держала в руках поднос с ужином – несколько пшеничных печений, легких, как вафли, немного меда и чашу молока, в которое старик обмакивал вафли, предварительно окунув их в мед.

– Сегодня Маллух не очень-то проворен, – произнес он, выказывая, где пребывают его мысли.

– Тебе кажется, что он все-таки придет? – спросила Есфирь.

– Если только ему не пришлось забраться куда-нибудь на берег моря или в пустыню, то он придет, – убежденно ответил старик.

– Он может написать, – предположила девушка.

– Нет, Есфирь. Он прислал бы письмо, если бы дела пошли так, что он не мог бы вернуться. Но поскольку я до сих пор не получил такого письма, я точно знаю, что он придет, и жду этого.

– Я тоже, – негромко произнесла она.

Нечто в тоне ее голоса привлекло внимание отца.

– Так ты хочешь, чтобы он пришел, Есфирь? – спросил он.

– Да, – просто ответила она, поднимая взгляд своих глаз.

– Но почему? Ты можешь рассказать мне об этом? – настойчиво спросил он.

– Потому что… – она поколебалась, но продолжила, – потому что молодой человек… – Тут голос ее дрогнул и прервался.

– Наш хозяин, – закончил он за нее. – Ты это хотела сказать?

– Да.

– И ты по-прежнему считаешь, что я не должен был позволить ему уйти, не предложив явиться сюда в любое время и забрать нас – и все, что мы имеем, – все, Есфирь, – товары, шекели, суда, рабов, кредиты и то, что для меня превыше всего этого, – успех.

Она ничего не ответила.

– Все это тебя совершенно не трогает? Нет? – с едва заметным оттенком горечи в голосе спросил он. – Что ж, я вывел для себя, Есфирь, что самая страшная действительность никогда не кажется непереносимой, являясь из тумана, сквозь который мы сначала видим только ее темный силуэт. Думаю, что это справедливо и в отношении смерти. И, исходя из этой философии, рабство, в которое мы возвращаемся, должно даже казаться завидной долей. Мне даже доставляет удовольствие думать о том, каким счастливым человеком является наш хозяин. Состояние, унаследованное им, не стоило ему ничего – ни тревог, ни пота, ни даже каких-либо раздумий. Оно пришло к нему непрошеным в самой ранней юности. И еще одно – уж позволь мне потешить свое тщеславие пустыми рассуждениями – но он получит то, что никогда бы не мог купить на рынке за презренный металл: тебя, мое дитя, моя дорогая, бутон, расцветший на могиле потерянной мной Рахили!

Старик притянул дочь к себе дважды и поцеловал – раз за себя и раз за ее мать.

– Не говори так, – сказала она, когда Симонидис разжал объятия. – Подумай лучше о нем; он знаком со страданием и отпустит нас на волю.

– Я знаю, Есфирь, что ты прекрасно чувствуешь людей, и всегда полагаюсь на твое мнение в сомнительных случаях, когда надо понять, лжет или говорит правду человек, стоящий передо мной… – его голос зазвучал громче и посуровел, – но эти ноги, которые меня больше не держат; это тело, потерявшее после пыток человеческий облик, – это далеко не все мое «я», которое достанется ему. О нет, нет! Ему достанется душа, которая восторжествовала над пытками и угрозами римлян; ему достанется мой разум, способный различить золото на таком расстоянии, что даже суда Соломона не осмелились бы пройти его под парусами; и энергия, которая доставляла его сюда… – Он замолчал, горько улыбаясь, и, покачав головой, продолжал: – И все же я не достанусь ему целиком. Я останусь в других – в капитанах моих судов, которые бороздят волны морские, собирая для меня урожай и принося его мне; останусь в Маллухе, который идет сейчас по следам этого юноши, нашего хозяина, и принесет нам…

Заслышав отдаленные шаги на террасе, он встрепенулся.

– Ну, Есфирь! Разве я тебе не говорил? Скоро мы узнаем все новости. Я молю Господа, который не забыл своих овец из стада Израилева, чтобы эти новости были добрыми для нас. Сейчас мы будем знать, позволит ли он тебе уйти во всем расцвете твоей красоты, а мне – со всеми моими способностями.

Маллух с поклоном приблизился к креслу старца.

– Мир тебе, добрый хозяин, – все так же почтительно склонившись, приветствовал он старика. – Мир и тебе, Есфирь, самая чудесная из дочерей.

После приветствия он распрямился, но поза его все равно была двойственной – она одновременно выражала и рабскую почтительность, и дружеские отношения с сидевшим перед ним человеком. Симонидис сразу же перешел к сути дела:

– Что поделывает наш молодой человек, Маллух?

Эмиссар неторопливо и в немногих словах поведал о событиях дня. Слушая его, Симонидис ни разу не прервал его и позволил себе разве что едва заметные движения руки. Но по его глазам, широко раскрытым и сверкающим, по учащающемуся порой дыханию можно было судить, что рассказ этот произвел впечатление.

– Благодарю, благодарю тебя, Маллух, – произнес он, когда рассказчик умолк. – Ты все сделал как надо – никто не сделал бы этого лучше. Ну а теперь что ты скажешь о национальности этого молодого человека?

– Он еврей, хозяин, из колена Иудина.

– Ты уверен?

– Совершенно уверен.

– Похоже, что он поведал не так уж много о себе.

– Жизнь научила его быть сдержанным. Я бы назвал его недоверчивым. Он сводил на нет все мои попытки вызвать его на откровенность, пока мы не отправились от Кастальского ключа к селению Дафны.

– Вот отвратительное место! Что его туда потянуло?

– Я бы сказал, прежде всего любопытство, как и многих из тех, кто там бывает. Но странное дело, он не выказал никакого интереса к тому, что там увидел. Что до храма, то он всего лишь спросил меня, не греческий ли он. Хозяин, похоже, у молодого человека какая-то тяжесть на душе, и он отправился в рощу, я думаю, как мы ходим на кладбище – чтобы похоронить ее там.

– Если это так, то хорошо, – негромко, словно про себя произнес Симонидис и добавил уже громче: – Маллух, проклятие нашего времени есть мотовство. Бедный проматывает свое достояние, желая быть похожим на богача, и лишь истинный богач ведет себя по-княжески. Видел ли ты признаки этой слабости в молодом человеке? Бахвалился ли он деньгами – римскими или израильскими монетами?

– Нет, хозяин.

– Но, Маллух, ведь там было наверняка много соблазнов что-нибудь позволить себе – я хочу сказать, поесть или выпить – и он, наверное, щедро угощал тебя. В его возрасте это более чем естественно, не говоря уже о прочем.

– При мне он ничего не ел и не пил.

– По его словам или поступкам ты можешь определить, какой мыслью он обуреваем?

– Изволь высказаться яснее, хозяин, – попросил озадаченный Маллух.

– Ну, ты знаешь, что мы не говорим и не действуем без какого-либо мотива. Что ты можешь сказать об этом?

– Что до этого, хозяин, то я могу ответить с совершенной уверенностью. Он прежде всего озабочен мыслью о том, чтобы разыскать свою мать и сестру. Он также лелеет обиду на Рим; а так как Мессала, о котором я вам рассказывал, чем-то досадил ему, то он страстно желает унизить его. Их встреча у источника давала ему такую возможность, но он не воспользовался ею. Видимо, при этом присутствовало недостаточно много свидетелей.