Варяг победитель - Глеб Дойников

Но в этот раз намерения мичмана были немного иными. Первые аккорды, спокойные и размеренные, не слишком отличались от стиля песен, знакомых публике начала XX-го века…

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,Средь военных трофеев и мирных костров,Жили книжные дети, не знавшие битв,Изнывая от детских своих катастроф.

Глаза Руднева, в последнее время ставшего, вопреки старой традиции русского флота, регулярным поситителем подобных посиделок, против чего никто не возражал, недоуменно вскинулись, потом он непонятно отчего нахмурился и почему-то пристально вперился взглядом в Балка (Петрович судорожно пытался припомнить текст слышанной когда-то песни уважаемого, но не слишком любимого автора, и оценить его на предмет соответствия духу времени и исторических несоответствий). Балк тем временем, неожиданно для ожидающих чего-то веселенького слушателей, перешел на совершенно чуждый времени ритм и звучание.

Детям вечно досаденИх возраст и быт —И дрались мы до ссадин,До смертных обид.Но одежды латалиНам матери в срок,Мы же книги глотали,Пьянея от строк.Липли волосы нам на вспотевшие лбы,И сосало под ложечкой сладко от фраз.И кружил наши головы запах борьбы,Со страниц пожелтевших слетая на нас.И пытались постичь —Мы, не знавшие войн,За воинственный кличПринимавшие вой, —Тайну слова "приказ",Назначенье границ,Смысл атаки и лязгБоевых колесниц.

Слушатели уже поняли, что их ожидания несколько не оправдались, но песня, столь непохожая на все слышанное до сих пор, тем не менее захватывала. К счастью для офицеров «Варяга», они слушали не оригинальное исполнение, а несколько приглаженный для начала века вариант. Не столь хриплый и резкий.

А в кипящих котлах прежних боен и смутСтолько пищи для маленьких наших мозгов!Мы на роли предателей, трусов, иудВ детских играх своих назначали врагов.И злодея следамНе давали остыть,И прекраснейших дамОбещали любить;И, друзей успокоивИ ближних любя,Мы на роли героевВводили себя.

На лицах нескольких слушателей появились понимающие улыбки. Действительно, и для многих из них путь в море начинался со страниц прочитанных в детстве книг. Песня, столь странно и чуждо звучащая, все же была про них. Это они сейчас были на своей первой войне, а все, что было до, это все же детство и юность.

Только в грезы нельзя насовсем убежать:Краткий век у забав — столько боли вокруг!Попытайся ладони у мертвых разжатьИ оружье принять из натруженных рук.Испытай, завладевЕще теплым мечом,И доспехи надев, —Что почем, что почем!Испытай, кто ты — трусИль избранник судьбы,И попробуй на вкусНастоящей борьбы.И когда рядом рухнет израненный другИ над первой потерей ты взвоешь, скорбя,И когда ты без кожи останешься вдругОттого, что убили — его, не тебя,

Мичман Губонин отчего-то часто заморгал и поспешно отвернулся в угол. Только теперь Вадик вспомнил, насколько он был дружен с покойным ныне Александром Шиллингом и как изменился после боя, став более замкнутым и резким как с подчиненными, так и с другими офицерами.

Ты поймешь, что узнал,Отличил, отыскалПо оскалу забрал —Это смерти оскал! —Ложь и зло, — погляди,Как их лица грубы,И всегда позади —Воронье и гробы!Если путь прорубая отцовским мечомТы соленые слезы на ус намотал,Если в жарком бою испытал, что почем, —Значит, нужные книги ты в детстве читал!Если мяса с ножаТы не ел ни куска,Если руки сложаНаблюдал свысока,И в борьбу не вступилС подлецом, палачом —Значит, в жизни ты былНи при чем, ни при чем!

Совершенно неправильное, по всем музыкальным канонам начала века, резкое и грубое окончание песни как гвоздем вбило основную мысль в уши слушателей. Притихшие и задумчивые офицеры разошлись по каютам, а Балка уволок к себе разъяренный Руднев.

— Ты бы хоть предупреждал! Ну и нафига? Тебе что, неймется? Славы первого абордажника российского парового флота тебе мало, подавай еще и ярлык главного барда страны?

— Да ладно тебе, нормальная песня. Никаких анахронизмов нет. Почему нельзя-то?

— Стиль никак в эту эпоху не вписывается. Понимаешь? Еще пара таких выступлений, и попалишь ты нас Василий, чует мое сердце.

Как будто отзываясь на слова капитана, в дверь осторожно постучали.

— Кто там? — Тоном, подразумевающим "кого еще черт принес", спросил Руднев. Черт, как ни странно, принес корабельного священника, отца Михаила. Войдя и плотно притворив за собой дверь, отец Михаил с минуту молча смотрел в глаза то Балку, то Рудневу, собираясь с мыслями и явно не зная, с чего начать разговор. Потом наконец выпалил.

— Господа, простите, но кто вы?

— Отец Михаил, простите, но я не понимаю вопроса. — Выразительно посмотрев на Балка, ответил Руднев.

— Судя по тому, что я каждое утро вижу в зеркале, я — Всеволод Федорович Руднев. А это — мичман Василий Александрович Балк, которого, я надеюсь, за героический абордаж его величество произведет в лейтенанты. Если сомневаетесь, можете по последней моде Петербуржского полицмейстерства, Скотланд-Ярда и лично Шерлока Холмса проверить наши отпечатки пальцев. — С очаровательной улыбкой сообщил священнику Руднев.

— Ну, про отпечатки пальцев я не в курсе, Всеволод Федорович. Но вот отпечаток души у вас как-то подозрительно изменился. Я достаточно давно знаю и Руднева, и Балка, вы не они. Не мог Балк, не отличающийся особым слухом и никогда ничего в жизни не сочинивший, сам придумать эти песни. Не верю я, и что Руднев мог без приказа из-под шпица самовольно пойти на абордаж кораблей под британским флагом. У вас желания исповедаться случайно не возникало в последнее время?

— Батюшка, поверьте, если я исповедуюсь, то вы или меня в желтый дом сдать захотите, или святой водой кропить станете. Может, все же не стоит?

— Всеволод Федорович, а и мне тоже терять нечего. Боюсь, по возвращению в Россию меня святой Синод все одно сана лишит.

— Это-то еще почему? — Встрял в разговор необычно примолкший Балк, сразу же заработавший очередное зыркание командира.