Часовщик - Родриго Кортес

Но главное, в отличие от уже давно подчищенных церковных архивов здесь значились реальные имена — с самой первой взятой семьей ссуды. И выходило так, что три четверти древних христианских родов перемешаны с маврами и морисками, четверть — с евреями и девять из десяти—с голландцами, греками и прочими еретиками.

Менялы свято хранили эти семейные тайны своих клиентов. Но теперь архивы были в руках у Церкви, и Трибуналу это давало колоссальные возможности. Ибо происходящих от морисков можно было смело обвинять в магометанской ереси, от евреев — в жидовской, а от еретиков — и вовсе в чем угодно.

Томазо оглядел свезенные со всего Арагона, аккуратно рассортированные и уже уложенные на дощатые полки вдоль стен архивы и недобро рассмеялся:

— Ну что, сеньоры, ждите!..

Когда брат Агостино получил убористо напечатанный в типографии Ордена томик «Зеленой книги», он не поверил своим глазам. Лихорадочно открыл на букве S, и по его телу пробежала сладостная волна.

— Ну вот, Франсиско, и все!

Давно уже признавший долги Короне и безвылазно сидящий в милостиво оставленном ему имении сеньор Франсиско Сиснерос каждое утро появлялся в храме Пресвятой Девы Арагонской в позорящем одеянии с большими желтыми косыми крестами на груди и спине, но Комиссару этого было мало. Слишком уж хорошо он запомнил и былое высокомерие гранда, и свой собственный страх.

— Дворецкого поместья Сиснероса — ко мне! — немедленно распорядился он, и на следующее утро перепутанный дворецкий уже стоял перед Комиссаром.

— Сеньор Сиснерос надевает чистую рубаху в субботу? — сразу приступил к допросу Комиссар Трибунала.

— Он каждый день в чистой рубахе, — моргнул дворецкий.

Брат Агостино вскочил.

— Тебя не спрашивают, скотина, о других днях! Тебя спрашивают, надевает ли он чистую рубаху в субботу! В субботу — я спросил!!!

— Да, — прошептал дворецкий, — надевает.

— А моет ли он тело в субботу?

— Да.

— А ест ли он мясо животных, которым спустили кровь?

Дворецкий на секунду растерялся, но, увидев, какими глазами смотрит на него инквизитор, заторопился.

— Конечно, святой отец. Благородный сеньор Сиснерос вообще очень разборчив с едой, а тут еще на войне желудок испортил…

Брат Агостино сел и удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

— Садись и пиши.

— Что писать, святой отец?

— Все, что только что рассказал.

Сведений, позволяющих сильно заподозрить сеньора Сиснероса в жидовской ереси, хватало. Учитывая, что его бабушка по матери была крещеной еврейкой, это было беспроигрышное дело.

Бруно и Кристобаль собрали около восьмидесяти тысяч старых мараведи на каждого, когда что-то начало меняться. Они входили в город и тут же замечали, что едва ли не каждый десятый ходит в «нарамнике»[30] с большими косыми желтыми крестами на груди и спине.

Природная отвага Кристобаля де ла Крус отнюдь не мешала его природной осмотрительности, и он каждый раз расспрашивал, что случилось, и каждый раз они узнавали, что в городе уже побывала выездная комиссия Трибунала.

— У них книга такая зеленая, — испуганно вытаращив глаза, говорили простоватые арагонцы, — там все грехи человеческие прописаны, даже семь поколений назад!

Бруно и Кристобаль переглядывались, но понять, что это за книга, не могли, тем более что показания менялись от города к городу, а однажды они даже услышали, что в книге этой, дарованной одному чистому отроку сошедшей с небес Пресвятой Девой Арагонской, записаны все грехи людские от самого прародителя Адама. А потом они эту книгу украли — в харчевне, у насмерть надравшегося писаря одного из провинциальных Трибуналов, неподалеку от родного города Бруно.

— Апокалипсис грядет, братья, — бормотал писарь, — я вам говорю, ибо такого паскудства даже я не видел, а я в Инквизиции уже четвертый год…

Кристобаль дождался, когда писарь ткнется лбом в тарелку, сунул книгу под мышку, они выскочили из харчевни и, лишь оказавшись в гостином доме, рискнули открыть где-то посредине.

— А ведь писарь прав… — впервые без обычной беззаботной усмешки произнес Кристобаль. — Апокалипсис и впрямь грядет.

Внешне благопристойная книга была самым грязным документом, какой они только видели. Ибо вся она, по сути, была полна смертельно опасных доносов — на всех, кто владел хоть чем-нибудь дороже лопаты.

— Пора завязывать с нашим промыслом, — покачал головой Кристобаль, — это уже никуда не годится…

— Ты опасаешься Бога? — удивился Бруно.

— Нет, — мотнул головой Кристобаль, — я опасаюсь тех, кто это все отыскал и поместил под одной обложкой. Я по сравнению с ними — невинное дитя. Найдут, раздавят и сожрут…

И Бруно внутренне согласился. Теперь он понимал суть аутодафе. Это была обычная переплавка. Невидимый Часовщик не был простаком и приспосабливал каждую шестерню на ее новое место, и только тех, кто никуда не помещался, пускал в переплавку. А «расплав» в виде усадеб, земель и богатства вливали в ту форму, какая была сейчас необходима.

— Ну что, разбегаемся? — поднялся Кристобаль со стула.

— Пожалуй, — согласился Бруно.

Он был Часовщиком, а не шестерней, а потому его наверняка ждало то же, что и занесенных в «Зеленую книгу» сеньоров. И как только он это признал, дверь с грохотом вылетела, а его и Кристобаля сбили с ног и швырнули на пол.

— Лежать!

Бруно осторожно глотнул. И сразу же почувствовал, как плотно, как близко к его горлу прижата беспощадная сталь.

Амир приспособился к новой жизни далеко не сразу. Нет, он еще попытался вопреки уговорам отца как-то устроиться в городе, однако довольно быстро признал: город изменился бесповоротно.

Во-первых, двадцать пять из двадцати шести мусульман города платили Церкви десятину. В селах и тем более в горах этого не было: монахи даже не рисковали там появляться — знали, что их тут же посадят на вилы, но в городе все было иначе. Живущие в разных концах городские мориски не рисковали бросать вызов самому Папе — и платили. Так что ушедший в горы отставной судья Мади аль-Мехмед был единственным исключением.

Во-вторых, сеньор Франсиско был-таки осужден Трибуналом за жидовскую ересь, и теперь у города не было иного покровителя, кроме юного Бурбона. Вот только живущего в далекой Кастилии, под крылышком Изабеллы, короля судьба этого города, похоже, совершенно не интересовала.

Наверное, поэтому возникший как бенедиктинский, а затем переданный Ордену монастырь фактически и накрыл собой весь город. Теперь монастырю принадлежали все красильни, все кожевенные и ткацкие мастерские, почти все часовые, оба гостиных двора, все четыре бани и даже, как поговаривали знающие люди, публичный дом.