На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

– А когда будет стирка? – Но помыслы его были сейчас очень далеко, и он даже не расслышал ответа сестры. – Ладно, – сказал, – буду вечером дома. В случае чего – пришлите дворника…

Было уже совсем темно, когда он добрался до своего дома. Навстречу ему поднялся со ступеней крыльца незнакомый молодой человек с косящим взглядом. Хмурый. По виду – рабочий.

– Мне бы хирурга, – сказал он, морщась. – Я заплачу…

Ениколопов отворил двери, пропуская клиента впереди себя, и заметил, что тот припадает на ногу, – ранен.

– Отчего не обратились в больницу?

– Да так. Не догадался…

За спиною врача сухо щелкнул замок.

– Предупреждаю: всех частных клиентов я обязан предъявлять полиции незамедлительно, о чем и дал сегодня расписку…

Мастеровой выдернул револьвер:

– Вот моя полиция… Лечи!

Один удар, выверт руки, стон от дикой боли, и Ениколопов опустил чужой револьвер в карман своего пиджака. Раскурил папиросу:

– Дурак! Я тебе, что ли, буду штанину заворачивать?

Из ляжки он извлек такой же красочный осколок из-под «монпансье», какие уже вытаскивал сегодня у «желтых» казаков.

– Вы же революционер, – говорил ему Ивасюта, страдая от боли. – Потому и не пошел в больницу, а прямо к вам…

– Как зовут? Откуда?

– Ивасюта… слесарь с депо. Верните револьвер, – начал просить он. – На что он вам?

Ениколопов протянул ему свой браунинг, сверкнувший никелем.

– На, – сказал просто. – Как революционер старый дарю революционеру молодому. Ты – молодец, Ивасюта, если бы вот еще умнее был. Впрочем, – кисло добавил врач, – вы все на депо…

– Рабочих не задевай, – вскинулся Ивасюта.

Ениколопов, недолго думая, треснул его по морде.

– А что? – спросил. – Разве ты обидчивый?.. Очевидно, – показал он ему осколок, – сам сделал?

– Конечно, – ослабел Ивасюта от такой наглости.

Эсер брезгливо отбросил от себя жестянку:

– Ты бы хоть у меня спросил, как это делается. Моя бабушка еще до свадьбы такие «бомбы» курам на смех показывала… Дурак и есть… Дай сюда браунинг и держи свой хлам!

Кинул Ивасюте обратно старый ржавый револьвер. Показался он, после элегантного браунинга, таким несуразным, руки бы не держали его, – «самопал», да и только. Ивасюта покраснел.

– Поосторожнее, говорю, – огрызнулся для приличия.

– Мне ли тебя бояться, если ты сам боишься своих комитетчиков! – наседал Ениколопов и по виду Ивасюты понял, что слова угодили точно в цель. – Мелюзга эпохи, сорящая высокими фразами: «дисциплина, мнение масс, пропаганда и агитация…» Убирайся!

Но Ивасюта не ушел: он крепко впитал в себя весь яд слов Ениколопова, как лекарство. Врач сейчас выражал его же мысли – но только смело, открыто, честно. Как раз те мысли, которые Ивасюта боялся высказать вслух там – при Казимире, при товарищах.

– Это верно, – вздохнул Ивасюта, – зажали нас… А может, так и надо? Кто его знает… Вадим Аркадьевич, сколько вам? Трешку кину – не обижу?

Ениколопов грустно улыбнулся:

– Трешку? Небось и трешку-то эту у мастера взял до субботы? Самому-то жрать нечего… Вижу ведь…

– Бывает, что и нечего, – согласился Ивасюта.

– Оно и плохо. Да, брат, скверно! Если хочешь знать, то революционеру богатство и не нужно. Но деньги – нужны! Оружие да еще вот деньги – на этом, брат, можно многое построить…

Ивасюта мигал глазками, напряженно соображая.

– Ладно. – Ениколопов достал часы из кармашка жилетки. – Иди, дорогой коллега. А завтра – прямо в бокс, на перевязку…

– В больницу? – испугался Ивасюта.

Ениколопов размашисто отворил двери – прямо в ночь.

– Это вы там, – сказал на всю улицу, – кружки заводите, от страха аж штаны на вас дымятся. А мсье Ениколопов ничего не боится. Так смотри, завтра! Спросишь меня – я перевяжу…

Затворил за ним двери, возбужденно потер свои руки. – Так, – сказал нервно. – Этот человек – мой… Мой!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сергей Яковлевич отлично понимал, что в такие острые моменты истории всегда идет потаенная борьба за человека. Еще там, на московских банкетах и говорильнях, князь убедился в этом. Правда, никто не говорил ему «примыкайте к нам» – ибо либеральное направление мыслей Мышецкого подразумевалось всеми как нечто само собой разумеющееся. Вне спора, вне доказательств.

Посещение острога поколебало веру Мышецкого в силу крайне левых партий. «Разброд» – вот то слово, которое ему хотелось применить ко всем радикалам. И часто вспоминались слова Булыгина: быть скалой, чтобы разбились о тебя все течения. «Что ж, – соглашался Мышецкий, – пожалуй, это справедливо: служба есть служба, как теория „искусство для искусства“. Свои мнения я обязан приберечь только для душевных сладострастии, но объективность во всем – главное!..»

С таким-то вот настроением он и позвонил Дремлюге:

– Капитан, вам удалось выяснить, куда делся станок?

Болящим голосом Дремлюга стыдливо признался:

– Видит бог – мы все сделали. Извините, но станок пропал…

– Срочно зайдите ко мне! – велел Мышецкий.

Начальник жандармского управления прилетел пулей:

– Всяко было, князь. И увещевали, и грозили. И на чувства били. И в чувство приводили. Детство тоже напоминали… Молчат!

Сергей Яковлевич загадочно посмотрел на капитана:

– А я нашел станок! Прочтите… узнаете шрифт?

Дремлюга перенял листовку: «Уренский комитет РСДРП обращается ко всем трудящимся…» Даже подпрыгнул.

– Откуда? – крикнул.

– Мой Огурцов вчера изволил опохмеляться на вокзале. Принес!

– Да ведь я, князь, – скривил губу Дремлюга, – точно знаю: Ферапонт Извеков мясо рубит что надо. Сенька его – хоть и Классиком зовется, но забыл, куда Волга впадает… Не станут они такое печатать! Это же – большевики! Ясно, как божий день…

– А я и не сомневаюсь в этом. Вам же, капитан, заявляю, что буду объективен. Меня не коснется влияние – ни слева, ни справа. Волны различных течений разобьются о меня, как об утес!

– А меня, выходит, – сказал Дремлюга, – кое-кто обманул.

– Кого имеете в виду, капитан?

– Борисяка, ваше сиятельство. Говорят, он выплыл!

– И подлежит арестованию?

– Безусловно, князь… А что с активуями? Выпустить?

– Главное было – изъять станок, – пояснил Мышецкий. – Но путями господними, неисповедимыми, он оказался в других руках. И более утомлять наших черносотенцев сидением у вас нет смысла.

– Позвольте, князь, забрать эту листовку?

– Ради бога. Она не нужна мне.

Дремлюга вернулся в управление, велел призвать к себе Извекова и подсунул ему листовку большевиков.

– Да, – засмеялся, – никак твоя форма, брат, не вяжется у меня с этим вот содержанием… Поклепы чую, но злодействовать не стану! Бог с тобой, Ферапоша, и ни о чем не печалься… Иди!

Извеков обрушил на капитана площадную брань.

– Его величеству будем писать: куда ты зубы мне выставил? Вставь обратно за счет правительства! Или полетишь у меня с медалью на шее… У нас поросята есть: как хрюкнут, так тебя…

Главаря взяли за шкирку, выкинули прочь. И других выпустили. Черносотенцы затаили зло (жевать им было трудно). Додо выдала из кассы патриотов сто рублей «на зубы». На такие деньги каждому лишь по одному зубу выходило. Мало!.. Между тем Додо была потрясена потерей станка, и Дремлюга снова выдержал ее натиск.

– Где станок? Это – грабеж… где моя бумага? Вы – жулики!

– Сударыня, успокойтесь, – вразумлял ее капитан. – Отныне с такими вопросами прошу обращаться прямо в РСДРП! Вот так…

– Вы мне зубы не заговаривайте. При чем здесь большевики?

– А при том, что они уже печатают на вашем станке…

– Что печатают?

– Как всегда: календари, букварики, грамотки, поминальники…

Додо в бешенстве кинулась к брату.

– Ради всего святого… – взмолилась она.

Сергей Яковлевич быстро заткнул себе уши:

– Только без пафоса! Между нами давно нет ничего святого. Что же касается станка, то я не в восторге, что он у большевиков, но большевики все-таки не погромщики, сударыня…

Додо выпрямилась, стянула с руки перчатку и чуть-чуть, едва заметно, шевельнула розовым мизинчиком.

– Вот так, – сказала она страстно, – вот так двину пальчиком, и тебя, мой дорогой братец, здесь никогда не будет…

– Огурцов, – крикнул Мышецкий, – проводите госпожу Попову!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В этот тяжелый день была устроена облава на трущобы Обираловки. За солдатами гарнизона, за оцеплением из городовых, в последних рядах наступления, шли американские землеройные машины, разрушая хижины и землянки. Вся сволочь блатного мира, сверкая ножами и матерясь, отступала от своего убежища. Те, что посмелее, кидались с крутизны обрыва прямо в Уру и (если удавалось вынырнуть) переплывали на другой берег. Других брали, вязали веревками, сразу отправляли в тюрьму – под расписку Шестакова…

Мышецкий чувствовал себя возвышенно, понимая всю важность происходящего: он был первый губернатор, кто поднял свою длань на эту грозную цитадель убийств, грабежей и насилия.