Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Кабинет и впрямь был более живым и тёплым. Очевидно, что он предназначался не для контингента заведения, а для лица свободного и более значимого, на что намекали цветы в горшках и небольшая пальма в кадке. Об официальности лица говорил большой дубовый письменный стол с телефоном и важными бумагами, аккуратно сложенными ровными стопочками. А особенно портрет сАмого официального лица в золочёной, видавшей виды раме, висевший над столом. Но и представители контингента, по всей видимости, были не редкими гостями кабинета. Во всяком случае, толстая грубо сваренная решётка на окне, а также разложенные повсюду хромированные инструменты – одинаково эффективно могущие служить как для медицинских целей, так и в качестве орудий пыток – со всей очевидностью подтверждали это смелое предположение. От блеска хромированной стали, от того в каком правильном порядке и с каким эстетизмом инструменты были разложены, Жене стало не по себе, а по телу пробежал озноб.

Вдруг дверь за спиной тихонько открылась, и послышались приближающиеся лёгкие шаги. Они были настолько лёгкие и настолько приближающиеся, что Женя сразу почувствовал – будто током его шибануло – он их уже где-то слышал. Шаги приблизились настолько, что продолжать оставаться неподвижным и дальше, делая вид, что ничего не происходит, стало небезопасно. Но Резов выдержал эту паузу, так и не оглянувшись. Тогда шаги приблизились уж совсем вплотную и, обойдя Женю справа, остановились прямо перед его носом. В воздухе повеяло тонким свежим ароматом – невообразимым коктейлем из запахов цитруса, ландыша и чего-то неопределённого, чем обычно пахнет молодая самка пантеры перед выходом на охоту в период брачных игр. Не то чтобы Женя нюхал самок пантеры, он их вообще-то отродясь не видывал, но почувствовал, что пахнут они именно так. Он медленно поднял глаза и в самом деле увидел перед собой самку – настоящую самку, породистую, лоснящуюся в лучах солнечного света, что изливался неудержимым потоком сквозь оконную решётку. Только не пантеры, а вполне человеческую. На ней практически ничего не было. Действительно, разве можно считать за одежду изящные красные туфельки на высоченной шпильке, коротенький полупризрачный белый шёлковый халатик и такая же белая шапочка, из-под которой шикарным водопадом струились чёрные как смоль волосы. Есть женщины, которые, как бы не одевались, выглядят всё равно что нагими, даже более чем нагими, то есть совершенно голыми. Эта была из таковых.

– Ну что, красавчик, мы снова встретились?

Она одним движением пододвинула прямо к резовским коленям стоящий рядом стул и уселась на него. Полупризрачный халатик стал уж совсем призрачным, а в исходящем от неё аромате запах самки пантеры заметно усилился, перебивая цитрус и уж тем более ландыш.

– Ты всё ещё не узнаёшь меня? Неужели я так сильно изменилась?

Женя узнал. В его мозгу будто что-то переключилось, словно какой-то скрытый механизм, отвечающий за работу памяти, вдруг щёлкнул тумблерочком и подобно кинопроекционному аппарату высветил на экране сознания бегущие живые кадры из киноленты прошедшей ночи. Перед глазами замелькали пачки долларов, разбросанные на полу вагона, непроницаемый мрак, прилипший к окнам бешено несущегося поезда, нагая блудница, прогуливающаяся по станции метро в компании с вороным жеребцом в белых тапочках, огромная разговаривающая ворона и нескончаемый бег по кругу «Площади революции». Бег среди призраков, постоянно меняющихся, преображающихся в людей, молодых и не очень, мужчин и женщин, стариков и детей. Они издевались над ним, дразнили его, смеялись … Нет, не смеялись, это было бы ещё куда ни шло, они хихикали, показывая на него пальцами и нашёптывая друг другу несомненно обидные и оскорбительные для Жени слова. И конечно он не выдержал. А кто бы выдержал на его месте? Он их бил, ломал, мутузил, как только мог, а они раскалывались на части, рассыпались в песок, в прах, в пыль, и всё хихикали, хихикали, хихикали …. Их было много, очень много, и ему не удалось с ними справиться. Он помнил, теперь помнил отчётливо, как они навалились на него всем гуртом, скрутили, связали, а один вколол ему в ляжку что-то очень больное. Потом всё стихло, растворилось, растаяло. Плёнка кончилась. Горящий глаз кинопроектора погас. Пропало ощущение жизни, реальности, памяти. И так до самого момента пробуждения под сводами серого грязного потолка в компании разговорчивого Соломона. Так значит, то был не сон, кошмар происходил на самом деле? Или он всё ещё в забытьи, и видения продолжаются?

Женя отвернулся в сторону. Он не мог смотреть на эту женщину, она являлась для него живым доказательством реальности кошмара, о котором Резов предпочёл бы забыть.

– Что смотришь по сторонам? Эскалатор ищешь?

И она рассмеялась так же громко и нахально, как там, в метро, во сне. Только теперь бежать было некуда – эскалатора поблизости действительно не наблюдалось.

Вдруг она встала, резко перестав смеяться, перешла за письменный стол и принялась что-то писать на клочке бумаги.

– Вот твой пропуск, красавчик. Можешь идти. Одежду тебе вернут, – сказала она совершенно серьёзно, но глаза тем не менее продолжали ехидно и, вместе с тем похотливо смеяться.

– Как идти? Куда? – не понял Женя.

– Куда хочешь. Хоть домой, хоть ещё куда. В твоей крови ни алкоголя, ни наркотиков, ни инфекций, ни других приколов не обнаружено, ведёшь ты себя адекватно, даже тихо, так чего тебя здесь держать? Ты не наш, – женщина отложила ручку, встала, обошла стол и остановилась перед Резовым в кокетливой позе, зачем-то расстегнув пару верхних пуговок на совсем уж призрачном халатике. – И помни меня – свою освободительницу. Или, может, хочешь остаться?

– И что, я свободен? – всё ещё сильно сомневаясь, спросил Женя.

– Свободен. ПОКА. Ведь мы ещё свидимся? Краса-авчи-ик, – и она игриво помахала двумя пальчиками.

– Зачем? Я же ничего такого не сделал.

– В том то и дело, что ПОКА ничего ТАКОГО не сделал. Но ведь сделаешь же? Сделаешь, правда?

– Где я? Это вытрезвитель? Но я же трезвый … я совершенно не пью …

– Это стационар лепрозория, красавчик. Психического лепрозория.

– Что? Как это?

– Как это, как это? Дурдом! Понял? И не забывай, кто тебя отсюда вытащил. Безумненький ты мой…

XXIV. Выбор без выбора

– Дурдом! Полный дурдом!

Мёртвый город обступал человека со всех сторон. Он встречал каждый его шаг грустью и унынием, как встречает тишина заброшенного сельского погоста. Он сопровождал его, неотступно следуя за ним по безлюдным, тёмным проспектам, улицам, переулкам. Он молчал ему вслед, как молчит холодный бездушный мрамор забытого, оставленного всеми надгробия. Бездыханный, он обволакивал его тлетворным затхлым воздухом могилы – недвижным, будто запертым со всех сторон неприступными, непроницаемыми стенами склепа. Если бы ветер, пусть бы даже сквозняк, несущий на своих крыльях хоть какие-то признаки жизни, движения, перемен. Никаких перемен, никакой жизни, всё погребено под спудом минувшего. Ни будущего, ни настоящего, всё только прошлое. Пустые и безжизненные глазницы окон зданий следили за ним, ни о чём не спрашивая, ничего не сообщая, не предвещая ничего хорошего. Да и что можно ожидать от мертвеца? Какого откровения или утешения? Всё только недвижность, мрак и тлен.

Человек знал другой город, помнил его, будто это было вчера.

Было… Неумолимый диктат прошедшего времени. Когда «есть» и уж тем более «будет» напрочь исчезают из лексикона, из языка, из мысли, уступая место бездушному, неопределённому «быть». А ведь было же!

Тогда он ещё жил – молодой, набирающий силы, энергии, величия. Его почитали, ему поклонялись, его боялись, неразрывно связывая с ним будущее. И в этом будущем явно читался рост и успех, значение и влияние, достаток и благоденствие, а как следствие, покровительство и власть. Та, которая от Бога, покоряющая и собирающая, карающая и милующая, борющая и любящая. Отечья. Много крови и слёз нёс он с собою, но и радости, и умиления, и восторга. Много греха накопил он в себе, но сколько же и покаяния явил миру?! Про то один Бог ведает.

Он был равным среди братьев, став первым среди равных. Он принял эстафету от старших и древних, а с нею и благодать, и избранность, и помазание. Он сохранил, охранил, превознёс и восхитИл. Многое восхотел – многое получил и многое понёс, не передавая никому. Не из жадности, впрочем, не из скупого стяжательства, но из благоговения перед святыней, в благодарность за дар. Да и кому передашь-то? Нет же больше никого, способного принять и понести. Впрочем, никто и не вызывался, не оспаривал. Никто не сказал ему: «ОТДАЙ. Я ЛУЧШЕ, Я ДОСТОЙНЕЕ». Но непрестанно твердили: «БРОСЬ. ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ». Никто не собирался нести вместо него его скипетр, зная всю тяжесть такого несения, всю непреодолимую скорбь, и предвидя неизменный финал его. Финал, явленный некогда миру как путь и как цель, как средство и как смысл, и потому неизбежно предопределённый для носителя. Способному взять и понести, претерпеть и перенести всё, связанное с таким несением, дана великая сила и власть быть, в конце концов, пригвожденным и вознесенным на скипетре власти – вознесенным над суетой и тленностью сего мира. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.