Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск. - Николай Алексеев-Кунгурцев

— Ну, что, Якоб? — спросили бояре.

— Шшш..! — замахал тот и шепотом сказал ломаным языком: — плех…

— Надежи нет? — спросил первый, Богдан Яковлевич Бельский.

— Дышейт плех… Сил плех… День ри аль пять по- жиль… — опять шепотом ответил доктор-англичанин, Роберт Якоби.

Бояре покачали головами.

Больной царь пошевельнулся.

— Борис! — слабо проговорил он.

— Я здесь, царь-государь, — ответил второй боярин, Борис Федорович Годунов, и сделал знак врачу уйти.

— Отдерни полог — тьма! Света хочу, тьма и в могиле будет, — сказал царь Иван Васильевич.

Борис Годунов исполнил приказ царя.

Грозный различил в полутьме недвижную фигуру Бельского.

— Кто это? Кто? — воскликнул Грозный, и в его голосе послышался страх.

— Это — Бельский.

— А! Богданушка. А я думал — тень… Чудиться теперь мне стало часто разное… Жизнь былая да люди разные проходят передо мною…

— Это, царь, наваждение от лукавого, — заметил Бельский.

— Сегодня мне снился мой Иванушка, — продолжал Грозный. — Звал он меня к себе… Умру я скоро… Скоро умру? А? Борис? Богдан? Что вы молчите? Где другие бояре? Почему вы одни здесь? Извести меня хотите? А? Придушить? Думаете, слаб, недужен… Нет! Я здоров опять! Вишь, я сел!

Царь, действительно, под действием внезапного возбуждения найгел силы приподняться.

-- Помилуй, царь-батюшка! Смеем ли мы замыслить тебя извести? — робко пробормотал Богдан Яковлевич.

— И зачем ты толкуешь о смерти и болезни? Ты здрав, слава Богу, так чуть прихворнул было. Господь даст тебе еще многие лета, — промолвил Годунов.

— Да, да! Ты говоришь правду, Борисушка. Нет, нет, прости, я сгоряча сболтнул, будто вы извести меня хотите, оба вы — мои верные слуги… Я еще долго буду жить назло ворогам. Я такой крепкий, сильный. У меня много ворогов. У! Тьма! Везде они, везде! Проклятые!.. Борис! Богдан! Ко мне! Ко мне! — вдруг неистово закричал он.

— Что с тобой, государь? — кинулись те к царю.

Иоанн Васильевич судорожно ухватился за их руки.

Лицо его было искажено, в глазах выражался ужас. Он трясся всем телом.

— Там! Там! — шептал он, смотря в темный угол опочивальни.

— Господь с тобой! Тут никого нет, — сказал Бельский.

— Шшш!.. Услышат… «Они» не вид… Увидели! Ты кто? Ты кто? Воротынский? А? Умру? Врешь! Не смей, холоп! Посох мой! Посох! Света!

Борис Годунов бросился к окну и почти сорвал занавес. Целый сноп солнечных лучей ворвался в опочивальню.

— Уф! — с облегчением вздохнул Грозный. — Ушли… Дайте ферязь.

— Ты хочешь встать, царь? Лекаря запрещали, — промолвил Богдан Яковлевич.

— Молчи, раб! Я хочу стать здоровым… Я здоров. Ферязь мне и посох!

Царь встал, но покачнулся и едва не упал. Бояре его поддержали. На него надели ферязь, дали посох, посадили в кресло на колесах.

— Я здоров, но еще слаб… Это ничего, это пройдет… Борис! Волхвы на какой день предсказали мне смерть [35]?

— Не помню, государь, — пробормотал Годунов.

— Не помнишь? Это хорошо, что не помнишь — холоп не должен заботиться о смерти своего владыки. Они мне сказали, что я умру восемнадцатого марта. Они солгали — их подговорили бояре, чтобы тешиться моим страхом. А я не боюсь. Не боюсь, не боюсь! — кричал он, с яростью ударяя острым посохом об пол. — Пусть только минет восемнадцатый день. Увезите меня отсюда!

Годунов и Бельский вывезли царя на кресле в смежную комнату. Там толпилось довольно много бояр, окольничих и иных дворцовых чинов.

Все поклонились до земли.

Царь окинул собравшихся суровым взглядом.

— Что собрались? Смерти моей ждете? Ан, с Божьей помощью, мне полегчало. Скоро совсем окрепну и тогда изведу крамолу на Русской земле. Везите!

— Куда прикажешь, государь?

— Туда, где собраны мои сокровища. Намедни я обещал аглицкому немцу Горсею показать свои камни самоцветные, да хворь помешала. Теперь покажу. Везите меня и его пошлите ко мне.

В довольно обширную палату лились потоки солнечного света. Лучи упали на яхонты, изумруды, алмазы и дробились тысячами разноцветных искр. В этой палате было что посмотреть! Не говоря о множестве братин золотых и серебряных, таких же чаш, ковшей, кубков, с хитрой чеканкой и разных форм, то в виде какой-нибудь причудливой птицы, то в виде единорога, льва или какого-нибудь мифического зверя, блюд таких размеров и тяжести, что их с трудом могли поднять двое сильных людей, здесь находились драгоценные камни, редкие по величине и игре.

— Посмотри-ка, — говорил Грозный Горсею, бритому англичанину, стоявшему вместе с толмачом подле царя. — Посмотри-ка на этот камешек. Найди у кого такой! Грань-то какова, а игра, а цвет! Ишь, что кровь, и в искрах вей!

Грозный вертел перед собой рубин, величиной с крупный орех. Он поставил его под солнечный луч, и камень брызнул тысячью кровавых искр.

Горсей ахал и покачивал головой. На губах царя играла довольная улыбка, в тусклых серых глазах светился огонек. Странно было видеть такую улыбку на лице, на которое смерть, казалось, уже наложила свою печать.

И так царь брал камень за камнем и вертел дрожащими от слабости пальцами, подносил к глазам, любовался искрометным сверканием.

Уходящий из мира тешился мирскими игрушками.

Вдруг царь покачнулся. Алмаз, который он в это время держал в руке, выпал и покатился по полу, брызжа тысячью радужных искр.

— Душно! Жжет! — крикнул Грозный и схватился за ворот сорочки.

Страдальческое выражение сменило недавнюю улыбку, глаза потухли, на желтоватое лицо лег серый налет. Борис Годунов и Богдан Бельский поспешно отвезли царя обратно в опочивальню. Прибежали спальники, ближние бояре. Иоанна Васильевича раздели, уложили в постель. Холодный пот выступил на его лбу, тело извивалось в судорогах.

— Царь помирает! — пронеслось между боярами.

Пришел духовник, послали за царевичем Федором.

Но опасения были напрасны: Грозный еще не умирал. Это был только припадок.

— Жжет меня! Огонь внутри! Грехи жгут, грехи… Грешник я окаянный, отвергнутый Бoгом. О Боже! Сжалься Ты, сжалься надо мной, окаянным! Бояре добрые! Дети мои! Молитесь, да поможет мне Господь, да умилосердится надо мною! — говорил царь среди страданий.

Все находившиеся в опочивальне бояре и царевич Федор опустились на колени. Священник надел эпитрахиль, и через минуту в тихой комнате раздались слова молений «об исцелении царя недужного».

— Молитесь, жарче молитесь, дети! — говорил царь и сам вслух читал молитвы.

Постепенно судороги прекратились. Когда окончился молебен, Грозный тихо лежал на спине, смотря перед собою неподвижным взглядом.

Царский духовник шепнул что-то Бельскому. Тот кивнул головой и, неслышно ступая, тихо подошел к ложу Ивана Васильевича.

Грозный, казалось, не заметил его.

— Царь! — тихо промолвил Богдан Яковлевич.

Царь не шевельнулся.

— Царь! — повторил он громче.

Грозный вздрогнул и обернулся. На его лице выразилась непривычная нежность.

— Иванушка! Сын милый! Вот и ты, тебя я ждал.

— Царь! — в смущении пробормотал боярин.

Грозный в ужасе откинулся на подушку.

— Это не Иван! Кто ты? Кто? — крикнул он неистово.

— Я — Бельский, Богдан, слуга твой верный.

— Ах, это — ты, Богдашка! Я тебя не узнал, мне показалось… Стар становлюсь, глаза плоше стали… Послушай, где Ваня?

— Он умер… Что поделаешь! Божья воля.

— Умер? Да… Как же я его видел? — бормотал царь и вдруг сурово спросил: — Тебе что?

— Исцеленье царь от Господа приходит…

— Ну?

— Может, тебе бы полегчало, если б ты причастился Святых Тайн.

— Так! Стало быть, по-твоему, я помираю? Чего ты меня хоронишь, крамольник? Надоел я вам, боярам?