Пароль не нужен - Юлиан Семенов

— Вы дьявольский хитрец, Василий Константинович.

— Ну и слава богу. Какие у вас соображения по службе бронепоездов?

— По-видимому, дуэль двух бронесил в конечном итоге решит очень многое. Кто сможет пережать и оттеснить противника по линии железной дороги, тот окажется победителем.

— Какие меры вы считаете необходимыми для этого в стадии подготовительного периода?

— Здесь я предлагаю широкую деятельность…

Блюхер усмехается и, оторвав голову от карт, говорит:

— У индусов есть мудрые слова: «Горе тому народу, правители которого слишком деятельны». Как бы нам не уподобиться этим правителям, а?

РАЙКОМ КОМСОМОЛА

Заседает комиссия по мобилизации членов Союза молодежи в экипажи бронепоездов. Среди райкомовских ребят — Блюхер. В кабинет заходит вихрастый паренек.

— Здорово, комса, — говорит он членам бюро. — Васильев Пахом. Прибыл умереть за революцию.

— Ты лучше за нее поживи, — советует Блюхер.

— А этот тип откуда? — глядя на Блюхера, одетого в полушубок, спрашивает Пахом Васильев своих райкомовских товарищей.

— Этот «тип», — звенящим голосом возглашает секретарь райкома, поднимаясь со своего места, — этот тип…

Но Блюхер не дает ему закончить:

— Я из военведа.

— Рожа у тебя больно старорежимная, — говорит Пахом, — у меня к тем, кто бритый и в английском френче, прорезалось обостренное чувство классовой неприязни.

— Понятно, — чуть улыбается Блюхер. — Какую главную мечту имеешь в жизни?

— Торжество революции в мировом масштабе.

— Что для этого сделал?

— Учу английский язык по приказу главкома Блюхера. Раз. Провел со своей комсой семь субботников. Два. Отремонтировал в нашем депо три полевые кухни в сверхурочное время. Три. Отдал для нужд фронта свои хромовые сапоги. Четыре.

— Голенища бутылочками?

— Что я — старик? Гармоника-напуск, сдвигаешь их, бывало, книзу, скрежет стоит, как предсмертный стон мирового империализма.

Пахом Васильев вздыхает. На восемнадцатилетнем веснушчатом лице его отражается грусть. Блюхер смотрит на ноги парня, обутые в лапти.

— Годится, — говорит Блюхер членам бюро. — Следующий.

— Идешь на бронепоезд, — говорят парню.

— Доверие оправдаю, — отвечает Пахом Васильев, — вернусь с победой.

В комнату входит следующий парень и представляется:

— Шувалов Никита.

— Давно в рядах комсы?

— Третий год.

— Что сделал для революции?

— Ничего.

— Разъясни.

— И без разъяснений понятно.

— Погоди, погоди, — просит Блюхер, — растолкуй свою точку зрения подробней.

— Революции нужны бойцы, а меня держат машинистом на «кукушке». Я вожу бараньи туши с бойни на базар для купцов советского производства.

— А если советские купцы помогают кормить народ — ты все равно против?

— Да не против я, — морщит лицо парень, — плевать мне на них семь раз с присыпью, меня они не волнуют, я сам себя волную. Талдычут: мол, ты еще пригодишься революции, подожди.

— Дождался, — говорит Блюхер. — Идешь на бронепоезд сменным машинистом.

— Давно бы так, — мрачно говорит Никита Шувалов, — а то тянут-тянут, а чего тянут — не поймешь.

Парень, не попрощавшись, уходит.

Когда дверь за Никитой закрылась, члены бюро сказали Блюхеру:

— У него белые отца в топке живьем сожгли, он на них страсть какой бешеный.

Из райкома комсомола Блюхер едет на аэродром, к летчикам, оттуда в депо — смотреть, как ремонтируют бронепоезда, потом отправляется в госбанк и там выколачивает еще двести тысяч рублей на нужды армии, ругаясь так, что звенят стекла в окнах. А потом — заседание Дальбюро ЦК. Оперативное совещание в генштабе. Беседа в школе младших командиров. Прямой провод — разговор с командующим фронтом Серышевым, с комиссаром Постышевым и с Уборевичем. И только в три часа ночи он заходит в свою комнату, не включая света, добирается до раскладушки, падает на нее и сразу же засыпает. Во сне его лицо кажется старческим.

Присяга

1. Я, сын трудового народа, гражданин Дальневосточной Республики, сим торжественным обещанием принимаю на себя почетное звание воина Народно-революционной армии и защитника интересов трудящихся.

2. Перед лицом трудящихся классов республики, братской Советской России и всего трудового мира я обязуюсь носить высокое звание с честью, добросовестно изучать военное дело и как зеницу ока охранять народное достояние и военное имущество от расхищения и порчи.

3. Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину, беспрекословно исполнять все приказы командиров, поставленных властью трудового Правительства Республики, и крепко держать правила товарищеского единения между собой.

4. Я торжественно обязуюсь по первому зову избранного трудовым народом правительства выступить на защиту республики от всяких опасностей и покушений со стороны всех ее врагов и в борьбе за революционные завоевания, целость и спокойствие трудовой Дальневосточной и братской рабоче-крестьянской Советской Республики, за дело социализма и братства народов, не щадить ни своих сил, ни самой жизни.

5. Я торжественно обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся.

6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, да покарает меня беспощадно суровая рука революционных законов.

Предвоенсовета, Главком и Военмин

Блюхер.

ВЛАДИВОСТОК. НОМЕР ГОСТИНИЦЫ «ВЕРСАЛЬ»

Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза — щелочками.

— Вот вырезочка, Максим Максимыч, — сказал он, — из московской газеты «Раннее утро» от семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года. Полюбопытствуйте.

Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул ее Исаеву:

— Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это.

— «Вчера у мирового судьи, — начал Исаев, — слушалось дело корреспондента иностранной газеты Фредерика Ранета по обвинению его в нарушении общественной тишины и спокойствия. Находясь в ресторане в компании иностранцев и будучи навеселе, Ранет подошел к официанту Максимову и ударил его по лицу. Составили протокол. Ранет заявил, что он не желал оскорбить Максимова, а хотел только доказать, что в России можно всякому дать по лицу и отделаться небольшим расходом в виде денежного штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста…»

— Заголовочек пропустили, Максим. Вы обязательно проговорите мне заголовочек.

— «В России все можно», — прочел Исаев.

Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь.

— Какая прелесть, вы подумайте! У нас все можно. Всем и все! Любому скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке!

— Зря вы нашу интеллигенцию браните. Она бессильна не оттого, что плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет.

— Почему не пьете?

— Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет — будем завтра изюбря бить.

— Я тоже с вами потащусь.

— Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович.

— Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю — охота! Уничтожение живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, — опустив плечи и бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, — все кончено. Вы понимаете: мы пропали, Максим.

— О чем вы?

— В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб. Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша, кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей.

В дверь постучались.

— Валяйте! — крикнул Ванюшин.

Заглянула Сашенька.

— Заходите, дорогая! — бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку крепко, по-английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы.

— Это вы зачем так оделись, лапушка моя? — спросил Ванюшин, целуя Сашеньку в лоб. — На карнавал по случаю наших побед?

— Да нет же, Николай Иванович. Нас Гиацинтов пригласил на охоту, изюбря бить.

— А где он сам, наш Демулен?

— Вечером приедет, а меня сейчас отправляет на автомобиле с продуктами и поварами.

Исаев подошел к окну, чуть приоткрыл занавеску и увидел в длинном сером автомобиле двух «поваров». Это были явные филеры: лобики низкие, глаза бегают и в облике прибитость.

— Сашенька, — сказал Ванюшин, — вы чертовски похорошели, душечка моя. К чему бы это? Не к любви ль?