Атолл (СИ) - Колышкин Владимир Евгеньевич

   -- Кто им сказал такую глупость?

   - Тот же, кто сказал тебе про Россию.

   - Когда же ты уезжаешь?

   - Я еще не решил. Но как решу - сообщу тебе первой.

   - Ну так что, останемся здесь или пойдем в отель? - Алисия томно потянулась.

   - Нет, пожалуй, пойду в свой ковчег.

   - Хочешь, чтобы я пошла к тебе?

   - Не подумай, что я ищу отговорки, но у меня там мальчик спит.

   - Какой мальчик?

   - Брат Аниту. Мы с ним сегодня по городу гуляли и все такое... - Джон бросил окурок. Волна слизнула его длинным языком и уволокла в прибой. - Тебя проводить?

   - Зачем? - усмехнулась синьора Ферэрра. - Я так разохотилась, что мне сейчас никто не страшен... А вот и провожатый! - вскричала она. - Мониту! Эй! Иди сюда!

   Из воды, зажав под мышкой разукрашенный борд, вышел местный Пушкин (опять руссизм, подумал Джон, всё, всё зовет меня туда), курчавый, смуглый, молодой, сложен как олимпиец. И гениален, черт побери!

   - Вот с кем я встречу зарю, - бесстыдно сказала синьора Ферэрра и повисла на руке поэта-сёрфингиста. - Не так ли, Мониту?

   - Си, синьора,- кивнул мокрой кудлатой головой олимпиец.

   - Как вы плаваете в темноте? - обратился Джон к Мониту только для того, чтобы замять эту бордельную ситуацию.

   - Плавает merde*, а я катаюсь, - ответил Мониту. [*дерьмо (фр.)]

   - Извините, я неправильно выразился. Как вы катаетесь в темноте?

   - Море светится, - лаконично ответил поэт.

   Алисия Ферэрра потянула за руку молодого человека в сторону отеля. Они пошли по пляжу встречать зарю у нее на лоджии, а он пошел к причалу, где стояла его яхта.

   Сторож причала, малый из местных (то ли 30-ти, то ли 60-ти лет - белому очень трудно определить возраст аборигена, когда тот одет), приветствовал Кейна со всем радушием человека под хорошим алкогольным кайфом. Утопал он в скрипучем плетеном кресле, а рядом с ним на табуретке стоял лоток со льдом, набитый жестянками с круговой надписью "Пабст". Кейн подумал, кто это такой расщедрился и так по-царски угостил мужика. Потому что у самого этого типа никогда не было денег на выпивку. Но тем не менее он всегда был навеселе.

   - Янки, угостись! - сказал мужик, вытягивая из охладителя полную жестянку.

   "Что-то новенькое в его репертуаре", -- подумал Джон. Обычно мужик говорил совсем противоположное: "Янки, угости". И его угощали. Но никогда так щедро, как сегодня. У него было никак не меньше ящика пива.

   Джон Кейн провел ребром ладони по кадыку, показывая, что сыт и пьян по горло. Сторож не обиделся. Ему же больше достанется. С легким пшиком открыл очередную банку, сделал хороший глоток и, вытянув шею, удовлетворенно рыгнул.

   Кейн пошел по дощатому бону к своей номерной стоянке. Его красавица яхта стояла ровно, умело расчаленная ребятами из причальной бригады Охама. Габаритные огни были погашены, кроме белого топового на верхушке грота, но палуба хорошо была освещена энергосберегающими светодиодами, укрепленными над кокпитом, по линии кают и на корме. Иллюминаторы же кают были непроглядно темны.

   Кейна кольнуло чувство брошенности. Он с теплом вспомнил, что обычно его возвращение из города приветствовал теплый оранжевый свет, льющийся из кают, и музыка играла, и Аниту встречала его, стоя на пороге, по обыкновению одетая только в свою шоколадную кожу...

   Едва Джон Кейн ступил на палубу своей яхты, как со стороны города послышались завывания сирен. По авеню Республики в сторону Президентского дворца промчались две, нет - три "амбуланцы", озаряя чернобархатную ночь вспышками бело-голубых огней мигалок. За ними пронеслись шикарный "шевроле", на котором ездит префект или супрефект (их писатель всегда путал), в сопровождении автомобиля жандармерии.

   Джон остановился в раздумье, что бы это значило? Потом вспомнил - сегодня же во Дворце идет прием - скромное суаре на 200 персон. Вот и вызвали медицинское и полицейское подкрепление. Событие-то не рядовое. Президент справляет юбилей - 50 лет! Приглашены все ВИПы, в том числе и он, Джон Кейн. Причем, приглашен лично Президентом. "Надо же, запамятовал. Пожалуй, Фунек был прав, ну и свинья же я".

   И кроме того - упустил единственное свое паблисити. Джон уже был как-то раз, почти сразу по приезде из Нью-Йорка, на суаре у президента. Получил там немало французских дуплетных поцелуйчиков. Вместе со всеми пел "Марсельезу" в весьма своеобразной местной интерпретации. Были фоторепортеры из "Фигаро", "Лё Монд", "Нью-Йорк Таймс". Репортер из "Нью-Йорк Таймса" взял у него интервью. О нем тогда еще писали...

   Но с тех пор, как американцы стали вытеснять французов, встречи такого уровня становились все скучнее и скучней, и Джон перестал появляться в Свете. Тусоваться среди тупоголовых послов и их фальшиво-любезных жен, занятие не из приятных. Из всего населения острова, с кем он мог осмысленно поговорить, это двое - местный поэт да доктор. Но они, очевидно, тоже не пошли. Вон поэт ушел с Алисией Ферэррой...

   По авеню промчалась еще одна "скорая". Однако. Наверное, кто-то из гостей отравился блюдом из морепродуктов. Тут водятся такие рыбки, что если их неправильно приготовить...

   Пока он так стоял, в том же направлении пронеслись несколько джипов с открытым верхом, битком набитыми жандармами. Они были вооружены до зубов. Кроме того, на каждой машине имелся крупнокалиберный пулемет, установленный на турели.

   А это уже что-то серьезное. Тут рыбкой не пахнет. Тут пахнет порохом. Уж не революцию ли они затеяли. Но кто посмеет предпринять государственный переворот, когда президента поддерживают американцы? Сейчас ведь не 59-й год, и Куакуйя не Куба. А, может быть, американцы разочаровались в Кулле и теперь его уже не поддерживают? Наверное, все-таки хорошо, что он не пошел на юбилей, мало ли какая там заварушка возникла...