Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

Хильда Теуте, естественно, стала от счастья другим человеком, хотя так и не дождалась появления на спектакле фюрера. Прямо посреди театрального фойе она обнимала духовно близкую ей Кристину Хорват, это невиданное чудо, а не ребенка, причем обнимала искренне и ревностно. Хильда Теуте имела феноменальную способность, которая в конце концов и сделала ее загребским культурным и социальным явлением, за два дня, два часа и даже две минуты забыть то, что она хочет забыть, или, еще чаще, то, что ожидают, чтобы она забыла, те, кто «наверху». Актеры старшего возраста, знавшие ее давно, и тогда, в Вене, понимали, что за потоками любви, которые она изливала на девочку и из-за которой совсем недавно она же хотела отправить в тюрьму Микоци, нет никакой сенильной деменции или обычной старческой забывчивости. Она обнимала ее с такой же страстью, с какой несколько дней назад клялась, что никогда не согласилась бы, чтобы Руфь играла в спектакле, если бы знала, что Руфь еврейка. Еще вчера она послала бы ее в подарок господину Гитлеру для жертвоприношения на костре, а сегодня она ее же восславляет до небес как Кристину Хорват, целует ее маленькие нежные детские руки и рассказывает венским журналистам, что это дитя являет собой олицетворение ангела-хранителя хорватского народа и хорватского национального гения. Это мастерство Хильды Теуте, а речь идет о действительно первоклассном мастерстве, делает ее сильнее большинства состоятельных загребчан. Те только хотели бы забывать, а Хильда Теуте это умеет. А кем только ни была Хильда Теуте за свою долгую жизнь, разве что китаянкой или бушменкой, и во всем она оставалась страстной. Список тех, кому она в своих простых десятисложных и двенадцатисложных стихах в народном стиле пела дифирамбы, кого восхваляла и благодарила, был впечатляюще длинным; она была и австрофилкой, и мадьяронкой, и горячей сторонницей Югославии 1919 года; она посылала свои книги легендарному радикалистскому вождю Николе Пашичу – он, правда, так ни разу ей и не ответил, – она ездила в Рим и встречалась с Муссолини, она написала драму о маршале Гинденбурге, она с десятилетним опозданием оплакала Стиепана Радича и никогда не помнила, кого нахваливала перед какой-либо из перемен.

Да, Хильда Теуте была великой, в Вене она не меньше тысячи раз произнесла имя маленькой актрисы и ни разу не ошиблась. Когда они с Бранко Микоци сидели в пустом баре отеля и пили коньяк, она сказала:

– Поздравляю от всего сердца, друг мой, ведь это вы открыли малышку Кристину!

Ему хотелось, чтобы она услышала в своих словах скрытую от нее самой иронию, очень хотелось, и он пристально посмотрел на Хильду, но ее глаза просто наполнились слезами. И ей было безразлично, как он на нее смотрит и что ищет в ее словах.

В конце концов, именно к ногам Хильды Теуте упала Вена. С каким бы цинизмом в «Новостях» ни писали о гастролях «Красной розы Дамаска», загребский театр редко имел такой успех. А это, совершенно ясно, не было заслугой молчаливого и пессимистически настроенного Бранко Микоци, потому что его жители Вены почти и не видели. Он скрывался в бедняцких корчмах и пил там со стариками, которых помнил еще со времен учебы.

Этот триумф принадлежал Хильде Теуте, и пусть завистливые типы вроде Крлежи сто раз пренебрегли возможностью упомянуть о ней в своих публичных высказываниях, всем было известно, что хвалят они только тех, кто слабее них. Или, может быть, господину Крлеже не нравится, что Хильда Теуте дама, а не какой-нибудь усач, разгуливающий по белградской площади Теразие, несколько возбужденно писал в «Утренней газете» театральный критик Адам Даворин Крамбергер.

Вот так удачно, а для Хильды Теуте даже победоносно, прошли венские гастроли «Красной розы Дамаска»; теперь оставалось только как-то пережить и превратить в победу конфуз с мигренью принца Павла и его высокопоставленных сопровождающих. У Микоци потели ладони, и он опять раскаивался, что согласился поставить пьесу Хильды Теуте. Однако это раскаяние уже стало хроническим, как астма, и его не следовало бы и упоминать.

Но разве у Микоци был выбор? Если бы он отказался, наверняка бы нашелся кто-то еще, например Милентие Еремич или тот же Шварц, и они превратили бы Руфь Танненбаум в чудовище. У него не было права отдать ее таким людям, поэтому-то он и ставил пьесы вроде «Красной розы Дамаска». Он сознательно жертвовал своей репутацией. Ибо она, по сравнению с талантом Руфи, совершенно ничего не значила.

Пройдет время, думал Микоци, и никто даже не вспомнит эти спектакли. Будут забыты все режиссерские разработки и потеряны все фотографии. Кроме тех, на которых он снят вместе с Руфью Танненбаум. Вся жизнь Микоци однажды окажется сведенной к нечеткому изображению его лица у нее на заднем плане и к краткому упоминанию его имени в связи с карьерой великой Руфи Танненбаум.

Вот поэтому и не важно, за какие тривиальные пьесы ему приходится сейчас браться только потому, что родители Руфи уже подписали договор на какой-то срок. А подписали они его потому, что им за это хорошо заплатили, потому что Шеноа их очаровал, а еще потому что они болваны… короче говоря, какая разница, почему они все это подписали.

Но однажды, когда очередь дойдет до настоящих пьес, когда Руфь больше не будет чудо-ребенком из Хорватского национального театра, однажды, когда хорватская Ширли Темпл превратится в хорватскую Грету Гарбо или во что-то еще более значительное, Бранко, если Бог даст счастья и здоровья, будет с Руфью ставить Ибсена, Чехова, Стриндберга… а не Хильду Теуте, на самом деле Манду Црногачу, дочь Анте Црногачи, загребского торговца кожей, которая столько лет скрывает тайну своей настоящей фамилии. В сущности, она ее не особенно и скрывает, просто другие не стремятся эту тайну раскрыть, потому что может ли быть что-нибудь более естественное, чем называть себя Хильдой Теуте, если ты живешь на площади Елачича, а не в какой-нибудь деревенской глуши в Лике, где у людей такие имена, что ими можно пугать волков.

И пока вялыми, но вежливыми аплодисментами заканчивалась «Красная роза Дамаска», которую сегодня играли в честь его высочества принца-наместника Павла Карагеоргиевича, старая дама разрыдалась. И это не было показной игрой, просто ей всего было уже слишком, всех тех унижений, которым подвергается человек, когда судьбой ему назначено быть хорватским писателем. Вот именно это пришло ей в голову, именно такая фраза, и именно ее она и хотела произнести, чтобы проверить, как это прозвучит для уха господина Бранко, но тут ее