Человек без свойств (Книга 1) - Роберт Музиль

Днем это куда ни шло, ибо днем директор Фишель пребывал на службе, но ночью он был человеком, и это необычайно ухудшало отношения между ним и Клементиной. При нынешней сложности всех вещей человек может хорошо ориентироваться, в сущности, только в какой-то одной области, и у Лео этой областью были заклады и векселя, отчего он ночью склонялся к известной уступчивости. Клементина, напротив, и тогда оставалась колючей и неуступчивой, ибо она выросла в проникнутой чувством долга, устойчивой атмосфере чиновничьего дома, а к тому же ее сословное достоинство отвергало раздельные спальни, которые бы уменьшили и без того тесную квартиру. Общие же спальни, когда они затемнены, ставят мужчину в положение актера, который должен перед невидимым партером играть благодарную, но очень уже заигранную роль героя, перевоплощающегося в разъяренного льва. Темный зрительный зал Лео годами при этом не отзывался ни самыми тихими хотя бы аплодисментами, ни самым скупым хотя бы знаком неприятия, а это в самом деле может расшатать и самые крепкие нервы. Утром за завтраком, — завтракали по почтенной традиции вместе, — Клементина бывала каменная, как застывший труп, а Лео весь дрожал от обиды. Даже их дочь Герда каждый раз что-то из этого замечала и с ужасом и отвращением рисовала себе супружескую жизнь как кошачью драку в ночной темноте.

Герде было двадцать три года, и она составляла предпочтительный объект борьбы между ее родителями. Лео Фишель находил, что ему пора подумать о подходящей для нее партии. Герда же говорила: «Ты старомоден, папочка», — и выбирала себе друзей в стае христианско-германских сверстников, не подававших ни малейшей надежды на обеспеченное существование, но зато презиравших капитал и учивших, что еще ни один еврей не доказал своей способности создать какой-либо великий символ человечества. Лео Фишель называл их олухами-антисемитами и хотел отказать им от дома, но Герда говорила: «Ты не понимаешь, папа, это ведь только символически», — а Герда была нервная, страдала малокровием и сразу начинала волноваться, когда с ней обходились неосторожно. И Фишель терпел это общество, как некогда Одиссей терпел в своем доме женихов Пенелопы, ибо Герда была лучом света в его жизни; но терпел не молча, ибо это было не в его натуре. Он считал, что сам знает, что такое нравственность и великие идеи, и повторял это при каждом удобном случае, чтобы оказывать благотворное влияние на Герду. А Герда каждый раз отвечала: «Да, ты был бы, конечно, прав, папа, если бы теперь на эти вещи не смотрели уже в корне иначе!» А что делала Клементина, когда Герда так говорила? Ничего! Она молчала при этом со смиренным видом, но Лео мог быть уверен, что за его спиной она поддержит Герду, как будто она понимает, что такое символы! У Лео всегда хватало причин полагать, что его хорошая еврейская голова превосходит голову его супруги, и ничто его так не возмущало, как наблюдение, что она извлекает пользу из помешательства Горды. Почему это вдруг именно он уже не в состоянии думать но-современному? Тут была какая-то система! Затем он припоминал ночь. Это было уже не просто оскорбление; это было надругательство над честью. Ночью на человеке только ночная рубашка, а под ней уже сразу характер. Никакие специальные знания, никакая премудрость его не защищают. Ставишь на карту всего себя. Ни больше, ни меньше. Так как же это понимать, что, когда заходила речь о христианско-германской точке зрения, Клементина делала такое лицо, словно он дикарь? А человек — существо, которое не выносит пребывания под подозрением, как папиросная бумага — дождя. С тех пор, как Клементина перестала находить Лео красивым, она находила его невыносимым, а с тех пор, как Лео почувствовал, что Клементина подвергает его сомнению, он чуял при любом поводе заговор в своем доме. При этом Клементина и Лео, как все люди на свете, которым это внушается обычаем и литературой, жили в ложном убеждении, что они зависят друг от друга из-за своих страстей, характеров, судеб и действий. На самом же деле, конечно, жизнь больше чем наполовину состоит не из действий, а из готовых рассуждений, смысл которых вбираешь в себя, из мнений и соответствующих контрмнений и из накопленной безличности того, что ты слышал и знаешь. Судьба обоих эти супругов зависела главным образом от мутного, вязкого, беспорядочного наслоения мыслей, принадлежавших вовсе не им, а общественному мнению и претерпевших вместе с ним перемену, от которой им не удалось уберечься. Рядом с этой зависимостью их личная зависимость друг от друга была крошечным, безумно переоцениваемым остатком. И в то время как они убеждали себя, что у них есть частная жизнь и подвергали сомнению характер и волю другой стороны, отчаянная трудность состояла в нереальности этого спора, которую они прикрывали всяческими неприятностями.

Беда Лео Фишеля была в том, что он не играл в карты и не находил удовольствия в развлечениях с красивыми девушками, а, измотанный службой, страдал от великой привязанности к семье, тогда как у его супруги, которой нечего, было делать, кроме как днем и ночью составлять лоно этой семьи, не было уже на ее счет никаких романтических заблуждений. Иногда Лео Фишеля охватывало чувство, что он задыхается, оно не сосредоточивалось в каком-то определенном месте, а давило его со всех сторон. Он был прилежной клеточкой социального организма, которая добросовестно делала свое дело, но отовсюду, получала ядовитые соки. И хотя это выходило далеко, за пределы его потребности в философии, он, когда его подвела спутница жизни, стареющим уже человеком, не видевшим никаких, оснований отказываться от разумных, взглядов своей молодости, начал чувствовать глубокую ничтожность духовной жизни, ее вечно меняющую формы бесформенность, медленное, но непрестанное коловращение, которое захватывает всегда все.

В одно из таких утр, когда его мысли были заняты семейными проблемами, Фишель забыл ответить на письмо его сиятельства, а по утрам многих последующих дней; он получал описания событий в кругу начальника отдела Туцци, заставлявшие его сильно жалеть, что упущена такая возможность для Герды попасть в высшее общество. Даже у самого Фишеля совесть была не совсем чиста, поскольку его собственный генеральный директор и управляющий Государственного банка явились на зов, но, как известно, упреки отметаешь тем резче, чем больней разрываешься сам между виной и невиновностью. Но всякий раз, когда Фишель пытался с превосходством делового человека посмеяться над этим патриотическим делом, ему заявляли, что такой идущий в ногу со временем финансист, как Пауль Арнгейм, совсем другого мнения. Приходилось только поражаться количеству сведений, собранных об этом человеке Клементиной и Гердой, которая вообще-то, конечно, во всем перечила матери, и поскольку на бирже о нем тоже рассказывали удивительные вещи, Фишель почувствовал себя загнанным в угол, ибо, с одной стороны, он всего этого просто не понимал, а с другой — никак не мог утверждать о человеке с такими деловыми связями, что его нельзя принимать всерьез.

А когда Фишель чувствовал себя загнанным в угол, то это естественным образом принимало форму биржевого контрманевра, то есть он отвечал как можно, более непроницаемым молчанием на все намеки насчет дома Туцци, Арнгейма, параллельной акции и его собственной оплошности и втайне надеялся на какое-нибудь событие, которое одним махом обнаружит внутреннюю пустоту всего этого и покончит с высоким курсом этой затеи в его семье.

52

Начальник отдела Туцци отмечает пробел в работе своего министерства

Решив получить ясность относительно фигуры доктора Арнгейма, начальник отдела Туцци вскоре, к своему удовлетворению, открыл существенный пробел в структуре составлявшего предмет его забот министерства иностранных дел императорского дома: оно не было готово к появлению таких людей, как Арнгейм. Из изящной словесности сам он читал, кроме мемуаров, только Библию, Гомера и Розеггера и немало этим гордился, потому что это предохраняло его от внутреннего разлада; но что и во всем министерстве иностранных дел не было никого, кто прочел бы хоть одну книгу Арнгейма, это он счел ошибкой.

Начальник отдела Туцци имел право вызывать к себе других руководящих чиновников, но в утро после той потревоженной слезами ночи он сам направился к начальнику департамента печати, движимый чувством, что поводу, заставившему его искать обмена мнениями, незачем придавать такой уж официальный вид. Начальник департамента печати восхитился обилием подробностей личного характера, известных начальнику отдела Туцци об Арнгейме, признал, что и сам часто уже слышал это имя, но сразу отверг предположение, что этот человек фигурирует в документах его департамента, ибо Арнгейм, насколько он помнит, никогда не составлял темы официальных реляций, а обработка газетного материала не распространяется, разумеется, на деятельность частных лиц. Туцци согласился, что ничего другого и не следовало ожидать, но заметил, что граница между официальным и частным значением людей и явлений сегодня не всегда отчетливо различима, это начальник департамента печати нашел весьма метким наблюдением, после чего оба начальника отделов сошлись во мнении, что налицо весьма интересный недочет системы.