Дьюма-Ки - Стивен Кинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И это правильно, — согласился я. — А если отправлявшая сообщение позвонит, я всегда смогу сказать ей, что бродячий пёс сожрал мой автоответчик.
Я нажал на клавишу «ПРОСЛУШАТЬ». И как часто случается, когда мы точно знаем, чего ожидать, я ошибся в своих предположениях. Из автоответчика донёсся хрипловатый, чуть задыхающийся голос Элизабет Истлейк:
— Привет, Эдгар. Есть надежда, что вы плодотворно провели день и наслаждаетесь вечером с Уайрманом точно так же, как я наслаждаюсь вечером с мисс… ладно, забыла её имя, но женщина она очень приятная. И есть надежда, вы заметили, что я помню ваше имя. Наслаждаюсь одним из своих светлых периодов. Я люблю и ценю их, но они также и нагоняют на меня грусть. Всё равно что летишь на планере, и порыв ветра поднял тебя над укутывающим землю туманом. Какое-то время можно всё видеть ясно и отчётливо… но при этом знаешь, что ветер стихнет, и планер вновь уйдёт в туман. Вы понимаете?
Я понимал, это точно. Сейчас всё у меня шло неплохо, но это был мир, в котором я очнулся, мир, где слова не имели смысла, а мысли перемешались, как садовая мебель после урагана. Мир, в котором я пытался общаться, набрасываясь на людей, где из эмоций у меня оставались только страх и ярость. Можно выйти из этого состояния (как сказала бы Элизабет), но потом нельзя отделаться от ощущения, что эта реальность тонка и призрачна. А что за ней? Хаос. Безумие. Истинная правда, а истинная правда — красная.
— Но довольно обо мне, Эдгар. Я позвонила, чтобы задать вопрос. Вы из тех, кто творит ради денег, или верите в искусство ради искусства? Я уверена, что спрашивала вас при встрече, практически уверена, но не могу вспомнить ваш ответ. Я верю, что это искусство ради искусства, или Дьюма вас бы не позвала. Но если вы пробудете здесь достаточно долго…
В голос вкралась озабоченность.
— Эдгар, нет сомнений в том, что вы станете очень хорошим соседом, я это точно знаю, но вы должны принять меры предосторожности. Я думаю, у вас есть дочь, и мне представляется, что она вас навешала. Не так ли? Вроде бы я помню, как она махала мне рукой. Симпатичная блондинка? Я могу путать её с моей сестрой Ханной (есть у меня такое, я знаю, что есть), но в данном случае я, вероятно, права. Если вы собираетесь здесь задержаться, Эдгар, вы не должны больше приглашать сюда дочь. Ни при каких обстоятельствах. Дьюма-Ки — небезопасное место для дочерей.
Я стоял, глядя на автоответчик. Небезопасное. Раньше она говорила — несчастливое, или по крайней мере я помнил, что говорила. Означали ли эти два слова одно и то же?
— И ваша живопись. Есть ещё проблема с вашей живописью. — В голосе слышались извиняющиеся нотки, она уже чуть сильнее задыхалась. — Негоже говорить художнику, что делать, и однако… ох, чёрт… — И она зашлась в хриплом кашле многолетнего курильщика. — Прямо об этом говорить не любят… может, никто не знает, как говорить об этом прямо… но вы позволите дать вам совет, Эдгар? От того, кто только оценивает, тому, кто творит? Вы мне позволите?
Я ждал. Автоответчик молчал. Я подумал, что, возможно, закончилась плёнка. У меня под ногами ракушки тихонько шептались. Словно делились секретами. «Пистолет, фрукт. Фрукт, пистолет». Потом Элизабет заговорила вновь.
— Если люди, которые управляют «Скотто» или «Авенидой», они предложат вам выставить ваши работы, и я настоятельно советую вам сказать «да». И для того, чтобы другие могли ими насладиться, но главное, чтобы как можно быстрее вывезти их с Дьюмы. — Она глубоко вдохнула, словно готовилась завершить какую-то тяжёлую работу.
— Не накапливайте их. Вот мой совет, самый благожелательный и без всякой… всякой личной заинтересованности. Накапливать здесь произведения искусства всё равно что слишком долго заряжать аккумулятор. Он может взорваться.
Я не знал, правда это или нет, но смысл уловил.
— Я не могу объяснить вам, почему так следует поступить, но так надо. — Она продолжала говорить, а меня вдруг осенило: насчёт «не могу объяснить» она лжёт. — И, конечно же, если вы верите в искусство ради искусства, само написание картины — это важно, нетакли? — Голос её стал таким вкрадчивым. — Даже если вам не нужно продавать картины, чтобы заработать на хлеб насущный, разделить плоды своих трудов… показать картины миру… конечно же, художники не относятся к этому с безразличием, не правда ли? Они готовы поделиться?
Откуда я мог знать, что важно для художников? Только в этот день я узнал, что готовую картину нужно покрывать консервантом. Я был… как там меня назвали Наннуцци и Мэри Айр? Американским примитивистом.
Ещё одна пауза. А потом:
— Думаю, на этом я закончу. Я сказала всё, что хотела. Пожалуйста, подумайте над моими словами, если вы собираетесь остаться здесь, Эдуард. И я с нетерпением жду того дня, когда вы придёте и почитаете мне. Я надеюсь, много стихотворений. Для меня это будет праздник. До свидания. Спасибо, что выслушали старуху. — Она помолчала. — Стол течёт. Так и должно быть. Я очень сожалею.
Я прождал двадцать секунд, тридцать. И уже решил, что она забыла положить трубку на рычаг, и протянул руку к клавише «СТОП» на автоответчике, когда снова раздался голос Элизабет. Она произнесла только четыре слова, в которых смысла для меня было не больше, чем во фразе о текущем столе, но от этих слов по коже побежали мурашки, а волосы на затылке встали дыбом:
— Мой отец был ныряльщиком.
Каждое слово прозвучало очень отчётливо, а потом раздался щелчок: трубка легла на рычаг.
«Больше сообщений нет, — раздался механический голос. — Лента записи заполнена».
Я постоял, глядя на автоответчик, подумал о том, чтобы стереть запись, потом решил сохранить и дать прослушать Уайрману. Разделся, почистил зубы и лёг в кровать. Я лежал в темноте, чувствуя несильную, но гудящую боль в голове, а подо мной ракушки вновь и вновь шептали последнюю фразу Элизабет Истлейк: «Мой отец был ныряльщиком».
Глава 8
СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ
i
Темп жизни на какое-то время спал. Такое случается. Вода в кастрюле кипит, а потом, когда уже грозит выплеснуться наружу, некая сила (Бог, судьба, может, чистое совпадение) уменьшает огонь под кастрюлей. Однажды я поделился этой мыслью с Уайрманом, так он сказал, что жизнь — это пятничная серия мыльной оперы. Создаётся иллюзия, что всё вот-вот закончится, а в понедельник начинается прежняя тягомотина.
Я думал, он поедет со мной к врачу, и мы выясним, что с ним не так. Я думал, он скажет мне, почему выстрелил себе в голову и как после такого человек может выжить. Ответ, впрочем, напрашивался: «Он становится припадочным, и у него масса проблем с чтением». Может, он даже сказал бы мне, почему его работодательница зациклилась на несовместимости острова и Илзе. И самое главное — я надеялся решить, каким будет следующий шаг в жизни Эдгара Фримантла, Великого американского примитивиста.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});