Тревожное лето - Виктор Дудко

— Что он представлял из себя?

— Да так, пустой человек. Занимался мелкой спекуляцией. Все ему тут не нравилось, всем он был недоволен и вот улучил момент. В Харбине у него якобы двоюродный или троюродный брат.

— Ну и черт с ним. Не переживай.

— Я не переживаю. Дурак, чего с него возьмешь. Потом будет кусать локти, да поздно будет. Я что хотел еще... — Губанов нахмурился. — О Клюквине я хотел попросить. Благодарность, конечно, хорошо... Он заслужил ее...

— Яснее говори, чего ты вокруг да около.

— У него отец парализованный. Может, мы чем-нибудь из продуктов поможем?

Карпухин быстро написал что-то в блокноте, вырвал листок и передал Хомутову:

— Пусть сходит на склад. Там пшено завезли, чумизу и еще что-то.

На другой день на вокзальной площади состоялся митинг. Выступал секретарь горкома партии Мартынов. Он стоял на невысокой трибуне, сколоченной из неструганых досок, — длинный, худой, порывистый в движениях. Начинался дождь, но никто не побежал в укрытие. Голос Мартынова стал жестче:

— ...Они не запугают нас провокациями! Мы пуганые. С семнадцатого года нас пугают, а мы строим новую радостную жизнь. Английское правительство порвало с нами дипломатические отношения, товарищи. Но это не значит, что у нас порвались отношения с английским рабочим классом. Рабочий человек понимает истинную причину провокационного шага буржуазии. Империалисты хотят экономической блокадой задушить свободу. Но это им не удастся. Нас не сломать! — Площадь ответила ему гулом одобрения. — Вчера некоторые из вас, вероятно, были свидетелями того, как английское консульство покидало Владивосток. Скатертью дорожка, как говорится, но пусть знают, мы никому не навязываем своей дружбы силой. В наших товарищей за рубежом стреляют из-за угла, предательски, в спину! А мы не боимся! Мы еще теснее сплачиваем свои ряды в монолит. Да здравствует интернационализм! Над площадью прокатилось мощное «ура». Мартынов говорил о том, что империализм готовит новую мировую войну, использует Китай как плацдарм для нападения на советский Дальний Восток, и что в Китае окопались тысячи белобандитов. Белокитайское правительство содержит их в своих войсках, а контрреволюционные центры из них же готовят диверсионные отряды...

Весь аппарат ГПУ присутствовал на митинге. Дождь лил вовсю, но никто не расходился. После Мартынова выступали рабочие и служащие.

Губанов и Кержаков стояли рядом, плечом к плечу, и жадно слушали ораторов, говоривших порой нескладно, но от всего сердца.

Шанхай. Июнь 1927 г.

Плотные, низко нависшие облака всю неделю исходили дождем. Всегда спокойная Хуан-Пу вздулась, смыла окрестные деревни, затопила посевы. Крестьяне на берегу шептали молитвы и били поклоны, прося реку успокоиться. Вода в канале Су Чжау небывало поднялась и грозила затопить улицы. Город утонул в промозглой сырости, исчезли краски, все стало серым и безликим.

Андрэ Лескюр и Полынников встретились на конспиративной квартире, которую Лескюр снимал в Чапэе, одном из районов Шанхая. Полынников передал ему письмо от жены, заставив тут же прочитать. Потом забрал его и, извинившись, бросил в камин. Лескюр смотрел на листок бумаги, который корежило, как живое существо. Листок желтел, набирался черноты, сопротивляясь огню, наконец вспыхнул и тут же превратился в прах.

Полынников тронул плечо Лескюра.

— Ладно, — грубовато произнес. — Что я хотел сказать?.. — Он потер висок, припоминая. — Да. Есть решение о выделении тебе квартиры. С удобствами.

Лескюр молчал, не отрывая сосредоточенного взгляда от камина. Сухое большелобое лицо его в отсветах пламени казалось выточенным из меди.

— Ты что, не рад?

Лескюр думал о том, сколько милых строк, полных грусти и нежности, вот так же, как и эти, сожрало пламя, а сколько еще сожрет... Он не расслышал Полынникова и посмотрел на него вопрошающе.

— Я говорю, квартиру выделили тебе со всеми удобствами. На четвертом этаже, с видом на Амур.

— А... ну спасибо.

— Елена уже знает. Довольна.

— Это хорошо... — тихо произнес Лескюр. — Квартира — это хорошо, — повторил он и опять посмотрел на малиновые угли, источавшие коротенькие язычки пламени.

Сегодня ему исполнилось тридцать пять, и почти десять из них он провел за кордоном, вдалеке от Родины. С семьей встречался редко. Он давно отвык от домашнего уюта, свыкся с гостиницами, с постельным бельем, пахнущим хлоркой, и поэтому никак не отреагировал на сообщение Полынникова об удобствах. Просто-напросто не понял его.

Полынников с озабоченным видом стоял у окна, стряхивая пепел в японскую вазочку, смотрел, как неуклюжий буксир прилагал отчаянные усилия вытянуть на середину канала баржу с орудийными установками на палубе.

— Ну и погодка, — пробормотал со вздохом Полынников, — как перед потопом. — Помолчав, добавил: — Им бы дамбу строить, а они поклоны бьют.

— Знаешь, Сергей Константинович, — Лескюр смежил веки, — порой кажется, я никогда отсюда не вырвусь. В детстве мне часто виделся один и тот же сон: плыву в какой-то пещере на лодке, а пещера все уже и уже, свод опускается, а я все равно гребу вперед, почему-то зная, что назад нет ходу. Меня охватывала такая жуть, что я просыпался и бежал к маме под одеяло. Мама говорила, это у меня от малокровия. — Лескюр замолчал, взял щипцы, поворошил угли, смешав с ними то, что осталось от письма. Поставил щипцы на место. — И вот снова сон этот преследует. Опять какая-то сила толкает меня в каменный мешок. От непонятного страха я начинаю кричать. В детстве я не кричал.

— Нервы все. Мамы нет рядом.

— Да. А ты не язви.

— Не обижайся. Это я просто так. Продержись еще с полгодика. Пришлем замену. Обещаю. — Полынников говорил короткими фразами — манера человека, привыкшего отдавать команды. После каждой фразы он поджимал губы. — Потерпи, Андрей Васильевич. Прошу тебя. — Он сел напротив.

— Не надо уговаривать. В восемнадцатом меня уговорили на Лубянке. А теперь чего меня уговаривать?

— Как дела с Заборовым?

— Пока не имею сведений. Бойчев молчит. Если он молчит, значит, нет ясности.

— Надо форсировать. Прошел месяц, а результата нет.

— Это дома можно накрутить хвоста за неоперативность, — возразил Лескюр. — А тут, увы, — он развел руками, — не только от меня зависит...

Заборов... Заборов... До окончания гражданской войны Леонтий Михайлович Заборов занимал должность помощника генерала Подтягина, военного атташе в Японии. Фактически же являлся резидентом разведки царской армии. В 1922 году оказался в Шанхае, где через пару лет его подобрал Семенов и направил в Харбин, в самое гнездо антисоветской эмиграции, исполнять роль своего политического наблюдателя и советника. Центр ориентировал Лескюра на привлечение Заборова к работе на советскую разведку. Этим занялась харбинская группа во главе с известным скульптором и художником Ванчо Бойчевым. Вскоре Бойчев сообщил, что непосредственным исполнителем задания является Артур Артурович Ростов, который знает Заборова еще по Токио. Лескюр не возражал. Ростов был популярен в Харбине как опытный дантист, имел свою небольшую частную клинику и, хотя разменял уже седьмой десяток, оставался энергичным и деятельным.