Библиотекарь - Михаил Елизаров

Мне, точно колючей петлей, перехватило горло, когда Анна повалилась на трупы сестер и заголосила. Плакала Таня, всхлипывал суровый Игорь Валерьевич. Едва сдерживал слезы Гриша. Окаменел лицом, стиснул зубы Марат Андреевич. Отвернулся Николай Тарасович, чтобы никто не увидел его глаз. Понурясь стояли Озеров, Дзюба и Гаршенин…

Увы, на скорбь времени не было. Мы снесли наших мертвых товарищей в дом, затем Марат Андреевич приступил к врачеванию. По везению, все запасы медикаментов оказались в автобусе. Озерову сразу отняли раздробленные пальцы. Он мужественно, без единого стона, перенес ампутацию. Больше часа Марат Андреевич обрабатывал и штопал рваные раны, останавливал кровь, накладывал на треснувшие кости шины, бинтовал, втирал мазь в отшибленные плечи, бока и спины.

Неутомимая боль ковыряла цыганской иглой между шейными позвонками, раздувала тлеющие угли под повязкой на пропоротой острогой ноге. Я жадно склевал пачку анальгина, потом выпросил еще одну. Вскоре тело потеряло всякую восприимчивость.

Пока хватало сил и лекарственной анестезии, мы укрепляли двор, выкатывали жестяные бочки, ранее не нашедшие в хозяйстве применения, расставляли по периметру стены. На жестяное дно клали дощатый настил, чтобы иметь возможность подняться над частоколом и отбивать подступающего врага сверху вниз. Булыжники, которыми мостили дорожки, были выковыряны из земли и сложены в кучи. Задние окна автобуса законопатили бревнами. Лишь подготовив сельсовет к штурму, мы позволили себе небольшую передышку. Дозорными вызвались несгибаемые Иевлев и Гаршенин.

В сенях я свалился от усталости на топчан, сунув под голову первую попавшуюся сумку. На висок давил острый угол. Изучив неудобство, я вытащил деревянную рамку с фотографией Маргариты Тихоновны. Перечел дарственную надпись и безучастно отметил, что носитель «доброй памяти» вряд ли переживет следующий день. Надежд не осталось, как не наблюдалось и привычного уныния.

Следуя укоренившейся житейской традиции, перед смертельной опасностью следовало бы привести в порядок свои земные дела. Поразмыслив, я быстро пришел к выводу, что таких, в общем, нет. Страха перед грядущим сражением тоже не было.

Для приличия я вспомнил отца, мать, сестру и племянников, но почему-то не испытал ни любви, ни умиления. С удивленным равнодушием я вглядывался в лица моей семьи. Они казались мне бледными слепками прошлогоднего сна. Нелепо и смешно было испытывать какие-либо родственные чувства к этим призракам. Город, где я прожил без малого тридцать лет, школа, два института, бывшая жена, работа — все сделалось игрушечным, глупо-ненастоящим, словно скучная бытовая кинолента, просмотренная много лет назад в летнем крымском кинотеатре.

Прилипчивый морок заставил открыть глаза. Проще всего было списать непонятную сердечную холодность на анальгин, приморозивший не только тело, но и эмоции, но я знал иное объяснение. Я слишком часто перечитывал Громова. Книжный имплантант, полный искристого счастья, активно захватывал пространства памяти, одновременно обесценивая мое собственное детство. Мне пришлось сделать нешуточное мозговое усилие и окончательно убедить себя в том, что череда блеклых портретов, выдохшихся событий, мутных пейзажей была когда-то моей реальной жизнью.

Я долго плескал на лицо студеной водой из ведра, и наваждение, сдавившее дыхание, ослабило хватку. Честно говоря, я уже и сам не понимал, чего испугался. По большому счету, самосознанию Алексея Вязинцева ничего не угрожало, он всегда оставался собой, вне зависимости от природы воспоминаний.

Я лишний раз напомнил себе о строжайшей умственной дисциплине, без которой Книга наверняка загонит в резервацию забвения подлинные события моего детства. Впрочем, такая трогательная забота тоже была абсурдной. Стоило ли опекать это заурядное прошлое, сострадать его угнетаемым теням, если скоро не станет настоящего, а заодно и будущего?

Во дворе бушевал костер. Вокруг огня собралась вся читальня. Иевлев напевал фронтовую песню про темную ночь. Озеров задумчиво пробовал пальцем лезвие топора. Кручина размашисто правил на ремне штык. Дремал Вырин, прислонившись к плечу Марата Андреевича. Таня точильным бруском доводила острие на рапире. Анна застыла сгорбленным истуканом. Гаршенин с биноклем прохаживался по периметру крыши сельсовета — сторожил окрестности.

Далеко за лесом ударил гром, точно кто-то пробежал по гулкой жестяной кровле. В черном небе вздулись и погасли лиловые вены, но дождевые капли так и не упали.

— Как самочувствие, Алексей? — заботливо спросил Марат Андреевич.

— Нормально… Поспал немного.

— Что ж, сон — это хорошо, — согласился Марат Андреевич. — Возьмите, давно хотел передать… — он протянул футляр с Книгой.

Я принял атрибут библиотекарской должности, накинул цепь и сел между Дзюбой и Таней, оглядел притихших широнинцев. Иевлев оборвал песню, отложили оружие Кручина и Озеров. Приподнялся Вырин. Все они чего-то ждали от меня, возможно, прощального напутствия.

— До рассвета осталось пару часов, — сказал я, раскрывая стальные половинки футляра. — Другого случая уже не будет. Я предлагаю прослушать Книгу…

Я откашлялся и начал без интонаций и выражения, словно перечислял напечатанные слова. К концу чтения голос охрип и совершенно потерял всякую звучность. Затекла спина, строчки расползались графическими мошками, но это не имело особого значения. Многие абзацы я давно знал наизусть, и стоило только прикоснуться к тексту, как он сам выскакивал наружу. Я дошептал последнюю страницу и захлопнул обложку.

Со стороны оврага, куда мы сутки назад снесли посеченных врагов, тянуло духом гангрены и смерти. Ветер гнал седые тучи, белым хлорным пятном дымила стремительная луна. На длинном клинке воткнутой в землю рапиры высыпала роса. Такие же искристые водяные блестки сверкнули на топоре Озерова, штыке Кручины и вдруг обернулись мерцающими елочными шарами — стеклянным выпуклым волшебством, в котором отразился Новый год и весь праздничный ослепительно счастливый мир моего детства. Калейдоскоп памяти совершил поворот, выбрасывая узорные кристаллы нового воспоминания…

ШТУРМ

Откуда ни возьмись налетели вороны, предвкушая падаль, они кричали отвратительными голосами, похожими на рвущиеся с треском тряпки. Воспоминания сразу помутнели, утратили яркость.

Я поднялся. Встали и широнинцы. Судя по многолюдному гомону за частоколом, противник начал подготовку к штурму. Объединенное войско насчитывало без малого шесть десятков и делилось на три самостоятельных отряда. Каждый стоял поодаль от соседа. Общая претензия на Книгу не позволяла им вести совместную стратегию. Они были одновременно и союзниками, и соперниками, что существенно облегчало нашу задачу. Нам предстояло биться не с целой громадой, а с отдельными группами. Другое дело, противник всякий раз вбрасывал в бой свежие силы, а мы и так валились с ног от усталости.

В первом самом большом отряде преобладало крестьянское вооружение — вилы, топоры и ножи. Эти читатели явно еще не принимали участия в битве и горели нетерпением. Бог знает, каких профессий и судеб были эти люди, но сейчас все сделались воинами. Они пристально смотрели на нас, и в каждом взоре была одержимость.

Второй отряд представлял сборную, сколоченную из вчерашних знакомцев. Виднелись строительные ватные шлемы, обшитые поверху бляхами, и рогатые звериные черепа. Охотничьи гарпуны, рогатины и остроги мешались с баграми, арматурой и дубинами.

Костяк третьего отряда составляли заметно поредевшие латники. После боя у завала их осталось всего четверо. Зато к ним примкнуло подкрепление — полтора десятка человек. Выглядели они совсем не воинственно, без каких бы то ни было доспехов. Вместо оружия у бойцов были странного вида гнутые желоба с ковшеобразными углублениями и надетые через плечо широкие сумки. Латники возились возле устройства, похожего на передвижной строительный компрессор, устанавливали какие-то ящики, тянули шнуры. Всем заправлял воин с железной культей.

Ко мне подошел Гаршенин и тихо доложил:

— За кирпичной стеной еще один отряд. Человек двадцать. Думаю, это для того, чтобы мы не смогли оврагом уйти…

Вырин сложил у моего ботинка артиллерийской пирамидкой подшипники, сам вскарабкался на настил. Зажав в каждой руке по увесистому булыжнику, я напряженно следил за маневром противника.

Воин с культей завершил приготовления и визгливо объявил:

— Музыка Пахмутовой! Слова Добронравова!

Командир первого отряда отдал неслышный приказ. Шеренги дрогнули, вышли вперед, развернулись широким строем. Шесть читателей подхватили обтесанный ствол, напоминающий гигантский карандаш.

Враги, выдерживая линию, походным шагом двинулись к сельсовету, наставив топоры и вилы. Каждый третий боец тащил на плече кувалду.