Амулет (Потревоженное проклятие) - Сергей Волков

Однако осмотреть подземелье мне не удалось — только я протиснулся в узкий лаз, как послышался шум, и из коридора появился Смирнов, волокущий за собой один из ящиков. Я поспешно выбрался наружу, принял тяжеленный ящик и оттащил его в сторону.

— Сейчас, Сергей! Последний ящик — и поплывем назад! — голос Смирнова прозвучал глухо и странно, как с того света. Свет фонарика снова померк, и я остался один.

Черное небо над моей головой светилось мириадами звезд, серебрился снег, холодный ветерок заставлял ежиться — мороз набирал обороты, было, пожалуй, уже градусов восемь, а то и десять! Я присел на ящик, закурил, и стал смотреть на реку. Сквозь тьму еле виднелись красные огоньки нашего «Камаза», с тихим шорохом катились невидимые мне волны.

«Как же все таки называется эта река?», — опять подумал я, и решил посмотреть, что лежит в ящике, на котором я сижу. Любопытство, как известно, не порок!

Я присел на корточки и приподнял дощатую крышку. Внутри блестели уже знакомые мне свертки, под полиэтиленом была бумага, и рассмотреть ничего не удавалось. Я выбрал один из свертков, похожий по форме на кочан капусты, немного отогнул полиэтилен, бумагу, и в нос мне ударил затхлый, гнилостный запах тлена. Матерь божья, что это?! Я зажег спичку, и в пляшущем ее свете увидел обтянутый сморщеной, сухой и коричневой кожей череп!

В панике швырнув сверток обратно в ящик и вытирая руки о бушлат, я отшатнулся, попятился, запнулся о лежащую в снегу лопату и упал.

Все! Попались! Наколол нас экспедитор! Он раскопал чью-то могилу, и если нас поймают…

Стоп! Так это же… Курган на берегу Тобола, коридор, ведущий в погребальную камеру, мумия арийского жреца…

Я вскочил, бросился к ящику, начал лихорадочно разворачивать другие свертки, зажег спичку, еще боясь поверить своей догадке — вот оно! Все сходится! Вот кожаное одеяние с нашитыми золотыми пластинами, вот шлем, а вот и серп на рукояти! Это тот самый, Николенькин курган! А Смирнов…

Из лаза послышался голос:

— Сергей! Принимайте!

Я выпрямился, на деревянных ногах подошел к норе, машинально взялся за край ящика и вытащил его наружу. Следом за ящиком из подземелья появился Смирнов. Он подсвечивал себе фонариком, посмотрел на меня, протянул руку скрюченные пальцы были перепачканы землей.

— Серегй! Помогите мне, дайте руку!

— Как называется эта река? — каким-то чужим голосом спросил я, возвышаясь над лазом.

— Тобол, а что? Что с вами? Дайте, наконец, руку!

— Как ваша фамилия?

— Смирнов! Что за глупости! Отойдите, я сам вылезу!

— Ваша фамилия не Смирнов! — я пристально смотрел в глаза скрючевшемуся в норе человеку: — Ваша фамилия — Судаков!

Он вздрогнул, сузил глаза — и словно сбросил маску! Ящерицей выскользнув из лаза, мимо меня, застывшего, еще до конца не верящего, Смирнов-Судаков отскочил в сторону, и скороговоркой забормотал:

— Ну, допустим! Ну и что! Что это меняет, а? Кому какое дело до фамилий? Тебе какое дело?

— Вы — Судаков! — я разозлился, и двинулся на него, убыстряя шаг: — Вы убили Николая, моего друга! Вы убили Леднева, своего учителя!

— Че ты, че ты, фраерок! — гнусаво заговорил Судаков, пригнувшись, и отступая от меня: — Твое какое дело? Ты-то, ты сам-то кто такой?

— Я?! А ведь мы с вами знакомы! Что же вы молчите, «дядя»?!

Он замер, пораженный, потом вдруг вскинул фонарик, осветил мое лицо и закричал:

— Не-ет! Не может быть! Борода! А-а-а! Падла! Сука! Так не бывает!

— Бывает. — спокойно сказал я, продолжая идти к нему. Он пригнулся и вдруг резко, со всей силы кинул в меня чем-то, сверкающим в полете!

Я инстинктивно закрылся левой рукой и меня сильно ударило в запястье! Нож! Узкий, длинный клинок, наподобие того, которым был убит Леднев, торчал из моей руки! Все! Конец! Он наверняка отравлен, а это значит… Это значит, что дни мои сочтены, и уже завтра к вечеру я умру в страшных мучениях из-за этой падали, из-за этого подонка, который убегает сейчас к реке!

Я выхватил из кабуры наган, вскинул руку и трижды, даже особо не целясь, выстрелил по убегающей фигуре Судакова!

Он словно запнулся, упал, попытался встать, вдруг резко перевернулся на спину, захрипел, дернулся — и затих. Кончено…

В каком-то отупении я опустил наган, посмотрел на торчащий из руки нож, удивился, что мне не очень больно, взялся за черную витую рукоятку, резко дернул, и тут до меня дошло! Я отшвырнул нож в снег, закат рукав точно! Шикарный «Роллекс», дорогой подарок известного продюсера, принял удар на себя! Стекло и циферблат раскололись, механизм был покорежен и разбит, но задняя крышка лишь слегка погнулась, не пробитая лезвием! Я невредим! Я цел! Я буду жить!

И тут же оглушающе ударила меня другая мысль — я убийца! Я убил человека, пусть и негодяя, застрелил, защищаясь, безо всяких свидетелей, безо всяких смягчающих обстоятельств…

Тяжело опустившись на ящик, я дрожащими руками достал сигарету, прикурил, тупо уставившись в одну точку. Прав был Чехов — ружье из первого акта обязательно кого-нибудь убьет в третьем!

Мороз крепчал. Надо было что-то делать. В конце концов, кто будет искать этого Судакова? Пеклеванному я скажу, что он… Ни хрена! Пеклеванному я расскажу всю правду! Ящики мы перевезем назад, запихаем в курган, туда же положим труп Судакова, а потом зароем все к чертовой матери…

Нет, не пойдет! Нельзя втравливать Пеклеванного в это дело — если что, он пройдет, как соучастник. Рассказать я ему все расскажу, но с трупом разбираться мне и только мне…

Я тяжело поднялся, медленно дошагал до распростертого на прибрежных камнях Судакова, наклонился над ним, взглянул в закатившиеся, белесые глаза — и меня замутило. Отворачиваясь, я все же дотащил труп до лаза, вперед ногами спихнул его вниз, следом швырнул все еще горящий фонарик, подобрал валяющуюся неподалеку лопату и начал, все убыстряя темп, бросать мерзлую землю пополам со снегом в черную дыру подземелья…

Через полчаса, насыпав над Судаковым двухметровый слой земли, я наконец остановился. От меня валил пар, было жарко, хотелось пить. Запорошив все вокруг снегом, я по очереди перетащил ящики с останками древней мумии к лодке, загрузил их, сходил за лопатами и ломом, кинул инструменты на дно суденышка, и отплыл от низкого угрюмого берега. Как бы там ни было, покойся с миром, Петр Судаков!

ГЛАВА ПЯТАЯ

«…И нищий дух его стенал, влача уныло бремя плоти…»

Налегая на обледеневшие весла, я греб, стараясь взять как можно левее, чтобы течение с середины реки само вынесло меня к «Камазу». На корме возвышались ящики, закрывая от меня курган, в котором упокоился Судаков, вокруг расстилалась абсолютно черная, неживая какая-то вода Тобола. Изредка в волнах мелькали отражения далеких звезд, словно проскакивали серебренные искорки, но мне почему-то казалось, что искорки эти кроваво-красные.

В голове моей было звеняще-пусто. Все закончилось, все разрешилось там же, где и началось — на заснеженном берегу Тобола, за две с лишним тысячи километров от Москвы.

Я на секунду бросил весла, выбросил за борт лом и лопаты, вытащил наган, выщелкнул стрелянные гильзы из барабана, и тоже бросил их в Тобол. Лодку за это время успело развернуть по течению, и мне стоило не малых трудов вернуться на то же место, где я утопил лопаты.

Продолжая грести, я попытался сосредоточиться. Ну мужик я или не мужик, из конца-то в конец! Борис вон с самого начала говорил: «Такому жить не зачем!», а я распустил нюни!

Тут в мои размышления влез внутренний голос, который выдвинул простой, но весомый аргумент: «Ну чего ты трясешься?! Ты же отомстил за смерть друга! Это же святое дело! Осталось только правильно замести следы — и все!».

Я отпустил левое весло, зачерпнул пригорошню ледяной тобольской водицы и бросил ее себе в пылающее лицо. Не знаю, что меня вернуло к действительности, встряхнуло, вывело из транса — «внутренний я», или речная вода, но я вдруг словно посмотрел на все другими глазами. В голове заметались мысли: «Ящики выгрузить у Паганеля, войти с ним в долю, и Пеклеванного с собой взять — он деньги любит, будет молчать! Если у нас в «Залпе» спросят про Смирнова, сказать, что неожиданно с полдороги заболел и вернулся домой, в свой Ряжск!».

Я греб, рассуждая сам с собой — даже азарт какой-то появился! Изредка я оглядывался, проверяя правильность направления, а так в основном смотрел на воду вокруг лодки, на пляшущие в ней звездные серебряные черточки. И вдруг совершенно отчетливо черточки эти поползли друг к другу, сливаясь в линии, завертелись колесом — вот уже смотрит на меня из аспидно-черной воды глумливый глаз, колышется, словно подмигивает, словно хочет сказать: «Ничего не закончилось, человек! Я слежу за тобой, я здесь, я рядом!».